Ах, какой сегодня чудесный день! Сегодня Настенька пойдет на день рождения к однокласснице и в кино. Пойдет в новом сарафанчике. Сарафанчик теплый, для зимы, слегка кусается, и в нем Настенька чувствует себя немного неуклюжей, но очень серьезной и взрослой. Но это будет после обеда. Сейчас же еще раннее утро, и Настенька с бабушкой идут в церковь.

Настенька не спешит, не торопит время, потому что день сегодня такой чудесный, что ей хочется побывать в каждой его минутке. Настенька любит ходить в церковь по воскресеньям, но сегодня день особенный: за ночь весь город засыпало снегом, и несмотря на то, что на календаре только середина ноября, у Настеньки совершенно новогоднее настроение. И думается ей, что все, кто будет в церкви сегодня, это тоже чувствуют, и Батюшка чувствует, и оттого литургия будет сегодня особенной, праздничной и золотой.

Весь мир вокруг такой новый! Дороги еще белые, не испачканные черными шинами машин. Тут и там суетятся дворники, КАМАЗы и рыжие снегоуборочники, похожие на жадных одноглазых жуков, но утром в воскресенье машин мало, и они никому не мешают. Автобус едет быстро, только пыхтит дверьми на остановках, и все в жизни очень правильно и хорошо.

Вот и нужная остановка. Настенька с бабушкой выходят, и морозец приятно щекочет щечки, нагревшиеся было в автобусе. Они идут через сквер, и высокие елки похожи на снегурочек в белых меховых шубках с длинными, до земли, тяжелыми, широкими рукавами. Настенька смотрит на них, как на равных: сегодня она тоже чувствует себя Снегурочкой. Ведь вчера, кроме теплого сарафанчика, ей купили чудесную белую шапочку, голубой пуховик с большим капюшоном с белым, похожим на снег мехом и уютные ботиночки. И теперь еще не утоптанный снежок на дорожках сквера так весело скрипит под их — кажущимися такими толстыми после осенних сапожек — подошвами. Еще у Настеньки новые рукавички. Мама вчера хотела купить ей синие или белые, чтобы подходили к новому пуховику, но Настеньке так понравились эти, красные, так она уговаривала маму, что та согласилась и купила ей их. И теперь, когда Настенька сжимает кулачки, они становятся похожи на двух пузатых снегирей, раздувшихся, до краев полных мертвой детской кровью.

Маленькая речка еще не успела замерзнуть и теперь чернеет среди этой белизны и сверкания. Но от вида этого черного, маслянистого пятна Настеньке делается еще лучше. Скоро-скоро речка заледенеет, и ее засыплет снегом на всю зиму, а сейчас, здесь, на краткий миг — может быть, на один только день — она еще сопротивляется, выглядит каким-то чудом среди поглотившего всё белого, и Настенька рада, что увидела этот миг и это чудо. Бабушка в своей старой кудрявой шубе, похожей на мозги, тоже чернеет на снегу, но чудом Настеньке не кажется. Настенька стесняется ее в этой некрасивой и старой шубе, и поэтому идет на небольшом расстоянии, сметая рукой в рукавичке снег с тяжелой ограды набережной, и кажется ей, что это снегирёк купается в снегу. На самом деле она точно не знает, купаются ли снегири в снегу, но видела, как возятся в пыли воробьи.

В церкви уже людно. Прихожане гудят, переговариваясь. Настенька занимает свое любимое местечко рядом с большой колонной: когда совсем уже надоест стоять, можно будет незаметно прислониться. А бабушка, как обычно, присоединяется к хору. Настенька очень гордится этим, и эта гордость затмевает собой даже то, что бабушка ходит в старой, некрасивой шубе, от которой пахнет, как из подвала.

Стены в церкви совсем белые, оттого здесь очень светло. Только недавно над алтарем появились первые росписи. Настеньке очень нравится рассматривать людей с икон — закутанных в разноцветные покрывала, с худыми, изможденными лицами и длинными тонкими пальцами, которыми они показывают непонятные жесты и держат красивые книги. Как будто на конце каждого из этих пальцев есть маленькая присоска, и, если бы не она, ни за что люди в покрывалах не смогли бы удержать своих книг, такими слабыми кажутся эти длинные пальцы.

Но вот, наконец, появляется Батюшка, облаченный в расшитую золотом рясу. Настенька знает, что у него есть и другие рясы — зеленая, белая и даже фиолетовая. Ей очень хотелось, чтобы в такой особенный день, как сегодня, Батюшка надел рясу поинтереснее, и это ее немножко расстроило.

Батюшка проходит, встряхивая большим золотым кадилом, из которого поднимается дым. Внизу он почти не виден. Что он есть, можно понять только по запаху ладана, который приятно щекочет ноздри. Но если поднять голову вверх, можно увидеть, как там этот дым бродит и извивается плотной массой в полосах света из высоких узких окон. От дыма у девочки как будто слегка кружится голова, и кажется, что белые стены церкви вовсе не стены, а чистый свет, столбом возносящийся вверх, и кроме него, этого столба, и тех людей, что заключены сейчас в нем и летят все выше и выше, в мире больше ничего нет.

Вернувшись в алтарь, Батюшка становится так, что видна только его спина через открытые царские врата, и начинает молиться. Настенька знает, что это он молится за всех-всех на земле. И каждый раз, когда он помолится за кого-то, хор, в котором сейчас и Настенькина бабушка, тянет: «Господи помилуй!» Настеньке непонятно, почему Бог должен их за это помиловать, ведь они не делают ничего плохого, наоборот, просят, чтобы у всех всё было хорошо, но, тем не менее, шепчет вместе со всеми: «Аминь!» — и широко крестится. Ей очень нравится креститься.

После молитвы бабушка и остальной хор затягивают антифоны, а Батюшка стоит у себя в алтаре, склонив голову, и слушает. Сейчас настанет момент, который Настенька очень любит. Под пение хора Батюшка выходит из алтаря. Перед ним шагают два мальчика-свеченосца, тоже все в золоте. Одного из них Настенька немножко знает, а второго видит в первый раз. Они несут сверкающие золотом подсвечники с толстыми красными свечами. Огоньки на свечках такие маленькие, что Настенька каждый раз удивляется, как такая толстая свечка может гореть таким маленьким огоньком. И пока они идут, огоньки всё время дрожат и пригибаются и, кажется, вот-вот погаснут, так что Настенька старается в этот момент не дышать, чтобы случайно их не задуть. Батюшка идет за свеченосцами и несет в руках большую красивую книгу. Она очень похожа на те, которые держат люди на иконах: в серебряном, резном переплете, в центре обложки — большой золотой крест, а в уголках — маленькие красивые иконки. Настеньке очень интересно, что же на них нарисовано.

Батюшка с книгой и мальчики с подсвечниками скрываются в алтаре, а вместо хора вдруг начинает нудно бубнить зычный мужской голос. Это дьяк затянул тропари. Настенька незаметно прислонилась к колонне. Дальше будет не очень интересно и совсем непонятно. Встрепенулась она, когда хор запел «Аллилуйя!» и на амвон вышел Батюшка всё с той же большой тяжелой книгой. Второй, незнакомый, мальчик в золоченом облачении поставил перед ним аналой. Батюшка открыл книгу и принялся громко читать. Закончив чтение, он начал проповедь. Проповеди Настеньке очень нравятся. Батюшка сначала говорит очень строгие вещи, и Настенька каждый раз боится, что сейчас он начнет ругать всех собравшихся перед ним. Но вскоре тон его смягчается, и вот уже он не сердится, а мягко подсказывает, что нужно делать, чтобы не огорчать Бога. Прямо как родители, когда Настеньке случается в чем-нибудь серьезно провиниться.

Когда проповедь закончилась, Настенька снова прислонилась к колонне и так простояла, повторяя вместе со всеми «Аминь» и крестясь, до самого причастия.

Когда Батюшка вышел на середину храма с чашей, в которой, как знала Настенька, хранится кровь Иисуса, все потянулись к нему, выстраиваясь в длинную очередь, которая растянулась по всей церкви. Кровь Иисуса обожгла Настеньке рот, теплым тягучим шариком скатилась куда-то в живот, где очень быстро пропала. Настенька потрогала в кармане свои рукавички-снегири. Может быть, и кровь Иисуса хранится в их раздутых, набрякших брюшках? Снегири прилетают из черного города клевать детскую кровь. А во время причастия детская кровь смешивается с кровью Иисуса, как сейчас в Настеньке.

Пока змея очереди вилась вокруг Батюшки, Настенька незаметно пробралась к лестнице и спустилась вниз, в большую комнату, по центру которой стоял длинный стол. Здесь после литургии бабушка и остальные хористы пили с Батюшкой чай. На столе уже были приготовлены вазочки с вареньем, несколько тарелок с разным печеньем и большая коробка шоколадных конфет. Настенька хотела было взять одну конфетку, но вовремя подумала, что пустое гнездо в полной конфет коробке сразу заметят, поэтому ограничилась печенюшкой. В церкви было довольно прохладно, поэтому во время службы курток никто не снимал. Здесь же, внизу, было тепло, и Настенька стянула свой новенький синий пуховик, запихнула в рукав шапку и рукавички и пошла в соседнюю комнату, где стоял шкаф-гардероб, куда обычно вешали верхнюю одежду. Открыв шкаф, Настенька тихонько пискнула и уронила на не слишком чистый пол свой новенький яркий пуховик. В шкафу сидела маленькая тетенька с очень красным и гладким лицом и смотрела на Настеньку своими круглыми, сморщенными, красными глазами.

— Не бойся! Залезай ко мне!

Настенька послушно забралась в шкаф и села напротив странной женщины. В шкафу было очень неудобно, и что-то твердое постоянно упиралось ей пониже спины. Настенька ерзала и думала, что нужно не опоздать на день рождения.

— Отдай мне свои рукавички! — страшным голосом вдруг сказала краснолицая женщина. — Отдай, а не то твоя бабушка умрет!

Настенька задумалась. Не то чтобы она испугалась за бабушку, — нет, конечно, испугалась, — но рукавичек вдруг стало очень жалко.

— Прямо сегодня умрет! И все соберутся на похороны, и некому будет отвести тебя на день рождения!

На день рождения Настеньке очень хотелось, поэтому она начала вылезать из шкафа, зацепилась внутри за что-то, дернулась, полезла дальше и к тому моменту, как вылезла совсем, разорвала свои колготки. Подобрав с пола пуховик, девочка достала из рукава свои рукавички и не глядя протянула их краснолицей женщине.

— Ничего-ничего, не замерзнешь! — противно захихикала красная рожа, облизнув гладким, жирно блестящим красным языком тонкие губы.

Все вокруг было таким же, но в то же время немного другим — как после долгого сна. Настенька испугалась, что все-таки просидела в шкафу слишком долго и опаздывает на праздник. Поспешно накинув свою новую, слегка испачкавшуюся курточку, она выбежала через оказавшуюся незапертой заднюю дверь на улицу и со всех ног побежала по набережной маленькой речки. На ходу натягивая шапочку, она спохватилась было о рукавичках, но вспомнила, что сама отдала их краснолицей тетке. Вдруг что-то большое и шумно пыхтящее, как двери в автобусе, подхватило ее, перевернуло, и неожиданно очень близко оказалась не успевшая замерзнуть черная, маслянистая вода. Пуховик сразу намок, стал очень большой и очень тяжелый.

Нашли Настеньку через пару дней. Нашел какой-то рыбак. Мужичок вышел на схватившуюся уже льдом речку, начал расчищать не слишком глубокий снег, чтобы пробурить первую лунку, как вдруг из-подо льда на него глянула Настенька.

Батюшку арестовали. У него нашли красные рукавички и еще ряд неопровержимых улик. В СИЗО его не трогали — возможно, из-за того, что он был священником. Когда же он попал на зону, его все-таки опустили, потому что осужден он был по очень плохой статье.

— Подожди, дай я тебя сфотографирую!

— Ну па-ап! Ты что, будешь меня в каждом костюме фотографировать?

— А что такого? Буду. Ты в них во всех красивая. Бабушке потом покажем.

— Да ну. Они мне не нравятся все.

— Этот тоже не нравится?

— Не хочу быть Рапунцель. Они все одинаковые какие-то — и Рапунцель, и Золушка, и Белоснежка... Просто платья, и всё. Неинтересные.

— Я же тебе предлагал фиксиком каким-нибудь быть.

— Из фиксиков я могу быть только Симкой, а у нее такая прическа огромная, мне не удобно с такой будет на елке.

Варя скрылась в примерочной снимать платье Рапунцель, а папа подошел к последней, третьей, вешалке с костюмами для девочек в этом магазине. Он перебирал платья из плохой синтетики и неприятные на ощупь шубки из искусственного меха, когда скорее даже пальцами, чем глазами, наткнулся на что-то выбивающееся из этого унылого ряда. Синий бархатный кафтанчик, отделанный на воротнике и манжетах белым, и покрытый снежинками, вышитыми серебряной нитью — костюм Снегурочки.

— Варя-я! Ты уже оделась?

— Нет еще!

— Подожди, не одевайся. Еще один посмотри! — Папа просунул кафтанчик за шторку примерочной.

Кафтанчик доходил Варе до колен и был в самый раз. Еще к нему полагалась мягкая шапочка с такой же белой оторочкой, как на воротнике.

— Я не могу быть Снегурочкой! Ведь с Дедом Морозом она уже будет. Не может же быть две Снегурочки!

— Тебе очень идет. И почему не может быть две Снегурочки? Там будет взрослая Снегурочка, а ты будешь среди девочек Снегурочка, всё нормально.

— На ла-адно, надо подумать. — Варя крутилась перед длинным узким зеркалом. Костюм ей явно пришелся по душе.

— Варюш, думай быстрей, пожалуйста, надо ехать уже.

— Хорошо, буду Снегурочкой. А как ты думаешь, маме бы понравилось?

— Конечно, понравилось...

Варя живет с папой и бабушкой. Мамы у Вари нет. Несколько лет назад Варина мама заболела, но не так, как обычно болела Варя, когда лежишь с температурой под одеялом, пьешь чай и шипучие таблетки, смотришь мультики, а через пару дней — максимум, неделю — снова идешь в школу. Болезнь мамы была какой-то странной, для Вари непонятной и оттого пугающей. Мама продолжала ходить на работу, готовить ужины и вообще не собиралась ложиться под одеяло и пить таблетки, чтобы поскорей выздороветь. Да и о том, что мама чем-то болеет, Варя узнала только из случайно услышанных обрывков разговоров. Дома что-то неуловимо поменялось: мама с папой стали какие-то грустные и подолгу сидели и разговаривали на кухне, когда думали, что Варя уже спит. Папа стал чаще обнимать маму, а вместе они стали при любом удобном случае обнимать Варю. Ей это, конечно, нравилось, но что-то до боли тревожное было во всём этом. И порой, когда Варя ложилась спать и оставалась одна в темноте, ей делалось так необъяснимо жутко, что она начинала тихонько плакать.

Варя знала, что каждый день мама ходит в больницу на какие-то лучи. Она представляла себе, как мама лежит на пляже, а на нее падают солнечные лучи, прямые и острые, какими их обычно изображала Варя, когда рисовала солнце. Но после этих лучей мама возвращалась не загоревшая, наоборот — она все больше бледнела и скоро стала какой-то совсем маленькой, как будто эти лучи высушили ее и остро натянули кожу на лице. И что-то очень чужое и далекое появилось в этом лице. Мама по-прежнему уделяла Варе всё свободное время и была очень ласкова с ней, даже слишком ласкова. Не как прежняя мама. От этих чрезмерных чувств Варе делалось очень страшно. С тех пор девочка перестала любить зимние солнечные дни, когда вокруг всё слепяще-белое, как в больнице, и нигде не скрыться от падающих острых лучей. В пасмурные дни, когда небо было серое и низкое, она чувствовала себя гораздо уютнее — как будто укрылась с головой большим ватным одеялом.

Скоро мама изменилась еще сильнее. Она состригла свои длинные волосы и ходила дома лысая, иногда повязывая голову белой, в мелких синих цветочках, косынкой. Когда же она куда-то собиралась, то надевала парик. Волосы парика были жесткими и неприятными на ощупь и пахли чем-то неживым. В нем она становилась совсем другой, непохожей на себя. Кроме этого, теперь мама, как и положено больному человеку, подолгу лежала на диване или в кровати. Раньше Варя успокаивала себя, что все ее догадки, все обрывки разговоров, все эти лучи — всё это скоро закончится, и будет как раньше. Ведь раз мама не ведёт себя, как больная, то и болезни никакой нет, или она несерьёзная: ходил же папа на работу с насморком. Но теперь перед Варей как будто упал полупрозрачный занавес, и декорации, прятавшиеся за ним и угадывавшиеся по очертаниям, предстали страшно и на самом деле. Глядя на этот занавес, можно было успокаивать себя — вдруг ошибка? Теперь же всё вдруг стало окончательно, непонятно и страшно. Варя плакала каждую ночь.

Через некоторое время всё поменялось еще сильнее. Мама с папой куда-то надолго уехали. «Лечить маму», как сказали Варе, оставляя ее с бабушкой. Потом папа вернулся. Один. Вместо мамы он привез некрасивую железную вазу и сказал, что мамы больше нет. Эту вазу закопали на кладбище. Было много народу, все плакали, и Варя плакала. Плакала от обиды на маму, за то, что она не вернулась.

Елка проходила в детском дворце, и ее гостями стали дети, которые в этом самом дворце занимались в кружках и секциях. На входе нужно было надеть вторую обувь и только после этого топать в гардероб, который находился в противоположной части огромного гулкого холла. Сегодня в центре холла возвышалась елка, а вокруг нее кипела та особая атмосфера, которая бывает перед началом праздников, концертов и вообще любых детских мероприятий, — ожидание, коротаемое всеми возможными способами, и какая-то настороженность. Пока Варя шла в гардероб через этот бурлящий холл, она, в неуклюжей куртке и с пакетом, в котором болтались тяжелые зимние ботинки, чувствовала себя как будто из другого мира и очень одиноко. В гардеробе перед зеркалом родители надевали, поправляли и подвязывали последние детали детских костюмов — огромные банты и шляпы, шпаги и мечи, хвосты и уши, — чтобы потом вывести детей к елке, сфотографировать и, наконец, бросить их в этот праздничный котел, чтобы они могли носиться и кричать. Или стоять в уголке, молчать и озираться.

Варя поправила перед зеркалом кафтанчик, надела шапочку, вышла в празднично украшенный, гудящий холл и вскоре присоединилась к группе знакомых девочек.

Утренник начался. Сначала к детям вышли клоуны и персонажи популярных мультфильмов. Они дурачились, проводили разные конкурсы, за участие в которых раздавали конфеты и шоколадки, водили под музыку хороводы. Появился фокусник: он выхватывал из воздуха цветные ленты и бумажные цветы, а затем, выбрав из толпы нескольких ребят, стал доставать ленты и цветы из их рукавов и ушей. Наконец появился Дед Мороз. И все по его просьбе стали хором звать:

— СНЕ-ГУ-РОЧ-КА! СНЕ-ГУ-РОЧ-КА!

И вот в круг ворвалась Снегурочка. Улыбающаяся, румяная, в белых сапожках и с длинной косой. Здороваясь, она в пояс кланялась на все четыре стороны и, продолжая улыбаться, обводила глазами собравшихся ребят.

Гомон праздника вдруг стал какой-то совсем далекий, как будто Варину голову сдавили с двух сторон большими подушками, в которых глухо и часто стучало. Варе показалась, что она разучилась дышать, а ноги стали какими-то чужими. Она широко открытыми глазами смотрела на стоящую в окружении толпы Снегурочку.

— Мама...

Остаток праздника для Вари прошел в тумане. Она все время пыталась подобраться поближе к Снегурочке, но та всегда оказывалась в окружении чужих и противных детей, которые орали, прыгали и совсем ничего не понимали. Только один раз Варе удалось дотронуться до руки Снегурочки: рука была очень холодной и жесткой. Но тут началась какая-то глупая игра, и Варю снова оттеснили.

Праздник закончился. Варя хотела подойти к Снегурочке, когда та будет раздавать подарки, но оказалось, что подарки нужно получать в другом месте. Все тут же ринулись туда, и в этой суете Варя неожиданно потеряла Снегурочку из вида. Она стояла и озиралась по сторонам, из глаз потекли слезы, а в горле что-то вдруг стало давить и царапаться. Варя принялась бегать по вдруг опустевшему, засыпанному мишурой и обертками от шоколадок холлу, несколько раз обежала елку, заглянула в гардероб... Никого. В отчаянии она выскочила, как была, в туфельках и тонких колготках на улицу, на крыльцо...

Снегурочка стояла у подножья широкой парадной лестницы детского дворца и курила.

— Мама! Мамочка! — Варя чуть не упала, сбегая по крутой лестнице, обхватила Снегурочку руками.

— Тебе чего, девочка? — Женщина отстранилась и посмотрела сверху вниз на Варю. В сумерках, без яркого света, лицо ее изменилось. Снегурочка была некрасивая, яркие пятна румян и помады резко выделялись на серой коже, и она была совершенно не похожа на маму.

Это какая-то другая Снегурочка. Ведь кто угодно может купить себе костюм: вот, даже у Вари такой есть. Это другая Снегурочка. А мама, наверно, уже ушла, нужно скорее догнать ее... Уже не в силах сдерживать рыданий, Варя бросилась бежать, не обращая внимания на зовущую ее обратно женщину.

Возле дворца располагался большой парк. Сквозь слезы Варе показалось, что там, между черных стволов, мелькнула белая шубка. Она бросилась туда. Парк был весь засыпан снегом. Нечищеные дорожки сливались с сугробами под черными деревьями, и вся покрытая снегом земля в сумерках сливалась с серым, начинающим темнеть небом. Варя провалилась в сугроб по колено и подумала было, что надо вернуться, надеть теплые ботинки и куртку, но между деревьев вновь что-то мелькнуло, и девочка бросилась туда, стараясь не обращать внимания на холод, который вовсю жег ступни и колени и уже забирался под расшитый серебряной нитью кафтанчик. Слёзы на ресницах замёрзли маленькими льдинками, которые словно бы звенели, когда Варя моргала, напрягая глаза и всматриваясь в этот снежно-сумеречный кисель, заполнивший промежутки между черными стволами.

Варя замерзала. Снег уже не обжигал ног, они больше не чувствовали холода, превратившись в промерзшее дерево. Девочка дрожала так, что стучали зубы. Ей казалось, что этот стук и дрожь, закрытая в нем, громко разносятся по пустому и затихшему парку, эхом отскакивают от шершавых стволов, отражаются от опускающегося неба и возвращаются в ее тело, терзая его всё сильнее и сильнее.

Один из сугробов зашевелился. Из него, отряхиваясь от снега, встала девочка. Ростом она была немного ниже Вари, под глазами у нее лежали глубокие синие тени, а на лице тут и там расплывались неаккуратные черные пятна. Откуда появилась другая девочка — с похожей на мрамор иссиня-белой кожей в голубых прожилках — Варя не заметила. Она как будто вышла из черного древесного ствола.

Девочек становилось всё больше. Они вставали из сугробов, выходили, отделяясь от черных стволов, выползали из колючей паутины голых кустов. Почти у всех на носах, щеках и губах были черные пятна, а в глазах стояла муть зимних сумерек.

Они всё плотнее обступали Варю:

— Пойдём, пойдём, сестрёнка!.. Идём с нами...

— Она мертва...

— Вот сюда, садись скорее здесь...

— Чрево ее пусто и холодно...

— Сейчас укроем тебя, тебе будет тепло...

— Она удочерила нас...

— Не бойся, не бойся снега...

— Ничего, кроме любви...

— Под этим деревом, вот в этот сугроб...

— Живёт...

— Это только сначала...

— Мама нашла тебя...

— А потом тепло.

Школу построили еще до войны и присвоили ей имя революционера Кирова, убитого в тридцать четвертом году, незадолго до ее открытия. Облезший памятник революционеру стоял напротив школьного крыльца вплоть до начала девяностых, когда огромное старое здание поскорее снесли, пока оно само не рухнуло. Вместо него построили две маленькие желтые коробочки, которые сиротливо смотрелись на оставшемся от старой школы пыльном пустыре. Чтобы не месить ногами грязь, в которую превращали дождь и снег пыль на пустыре, между зданиями и воротами школьной ограды выложили дорожки из бетонных плит, которые образовали собой треугольник. В центральной его части школьники играли в футбол, потому что спортивной площадки при школе не было. Бетон плит постепенно крошился, и через пару лет из него уже торчали ржавые ребра арматуры, пытаясь зацепиться за ноги бегающей туда-сюда малышни. Так и продолжалось до некоторого времени.

В том же некотором времени ученики восьмого «Б» класса стояли посреди пыльного треугольника и глазели на двух собак, сцепившихся половыми органами. Собаки забрели на школьный двор и решили совокупиться, но звонок с урока и высыпавшие за ним на улицу школьники прервали процесс. Напуганные псины хотели было разбежаться, но что-то пошло не так, и теперь они стояли и скулили, дёргая друг друга — каждая в свою сторону, в окружении толпы детей, которые с любопытством разглядывали необычную сцену, высказывали свои предположения о случившемся, а некоторые уже подбирали мелкие камни, куски щебня и цемента от плит. Первый угловатый булыжник пролетел немного выше. Дворняги почуяли неладное и заскулили громче.

— Подождите, не бросайте! Щас я их расцеплю! — Жасик протолкался через толпу, подошел к собакам и начал тыкать между ними длинной палкой. Скулеж перешел в вой боли.

— Чё делаешь, щегол? — Размашистая оплеуха сбила Жасика с ног. Это подошли заинтересовавшиеся столпотворением старшеклассники и вклинились в толпу, которая резко стала рассасываться.

Юрка Быстров стоял тут же, среди своих одноклассников. Он тоже подобрал было камень, но первым кидать не решился, а теперь было уже поздно.

— Э, камень брось!

Юрка послушно разжал руку, и небольшой кусок щебня упал рядом с его ногой.

— Чё, есть по мелочи?

— Нету, — рутинно ответил Юрка, нисколько не ожидая, что Зэк этим удовлетворится. Деньги у Юрки были.

— Найду — пизды дам? — с такой же рутинной ритуальностью продолжился разговор, исход которого был загодя известен обоим.

Юрка молча сунул руку в карман, стараясь наощупь отделить несколько мятых мелких купюр от купюры покрупнее. Но бумажки были все одинакового размера, смялись в один комок в узком кармане джинсов, и ему не повезло.

Погода была той особой осенней мерзости, когда на деревьях уже не осталось листьев, солнце светит вовсю, только подчеркивая окружающее убожество, а ветер гоняет клубы пыли по школьному двору. И хотя на солнце вроде бы тепло, воздух уже холодный и приходится надевать куртку. Но из-за того, что на солнце тепло, ты сразу же потеешь, и рубашка холодной слизью размазывается по спине.

Юрка и Жасик устроились на ржавой качели и смотрели на старую водонапорную башню. Башню построили, наверное, еще раньше, чем ту первую, кировскую, школу. Она уже давно не использовалась по назначению и стояла заброшенная. Башня была окружена серым бетонным забором, одна из сторон которого примыкала к школьному двору. От второго маленького желтого корпуса, где размещались столовая и спортзал, до башни было не более десяти метров, и она возвышалась над неказистой половинкой школы как-то очень уж грозно.

— Пацаны рассказывают, что там, в башне, Фишер живет. — Ухо Жасика еще горело после оплеухи, полученной во дворе.

— Чё за Фишер?

— Дяхан такой, у него борода и плащ длинный. Он детей убивает. Только пацанов.

— А чё не девчонок?

— Потому что он голубой.

— Да пиздят, наверно.

— Не! Помнишь пацана, который в прошлом году только в конце первой четверти появился, а на вторую уже не пришел? Вот, говорят, его голову потом в башне нашли.

— Если бы его там нашли, тут бы менты ходили, как когда у меня сосед набухался и жену прирезал. А пацан тот, наверно, в другую школу свалил. Его же тогда сразу почти каждый день бить начали.

— Да я те отвечаю! А менты ходили. Просто тогда же каникулы были, вот никто и не видел, как они тут ходили, отпечатки пальцев собирали и голову пацана в пакете выносили оттуда.

— Пошли, посмотрим, что там?

— Бля, Юрка, а если потом наши головы тоже... в пакете вынесут...

— Да не ссы! Нас же двое. Отпиздим его, если полезет.

— Ага, то-то ты Зэка сегодня отпиздил, когда он у тебя бабки отжимал...

— Пошли давай, — зло прошипел Юрка, ткнул Жасика кулаком в плечо и спрыгнул с качели.

Ворота в заборе, огораживающем квадрат, где стояла башня, уже давно не запирались, и закрытый со всех сторон от посторонних глаз закуток превратился в стихийную свалку, общественный туалет и место тусовок бомжей, бухариков и прочих мутных типов. Едва взглянув на всё это, Юрка и Жасик сразу как-то разуверились в том, что здесь мог обитать Фишер.

— Пиздят твои пацаны. Он же не чухан какой, чтобы в такой помойке жить.

— А может, и чухан. Я же говорю, голубой он. С ними знаешь, что в тюрьме делают? И вообще, он же не прям здесь живет, а в башне.

Вход в башню был сделан в форме высокой — в два человеческих роста — арки и закрыт сплошным железным щитом, рыжим от ржавчины. Щит неплотно прилегал по краям, и оставалось достаточно места, чтобы даже не слишком толстый взрослый мог протиснуться внутрь, не говоря уже о маленьком, щуплом Юрке.

— Юрка, ты дебил, что ли? Юрк, не надо...

Но Юрка, сбросив свой рюкзак на землю, уже пролез внутрь.

В башне мусору было поменьше, но сортиром воняло сильнее, и тут, и там лежали кучки засохшего кала. Юрка побрел вдоль стены, стараясь не наступать на них и на валяющиеся повсюду использованные шприцы. Пройдя половину пути, он вдруг почувствовал, что стоит на чем-то железном и, судя по всему, пустом. Юрка сделал шаг назад и начал ногой разгребать мусор и землю. В полу был люк, закрытый ржавой железной крышкой.

— Юрка! Ну что там? Юра-а-а, выходи!

Тишина.

Торопливые шаги.

— Бля, валим! Валим быстрее! — Юрка выскочил из проема, подхватил рюкзак и кинулся бежать. Перепуганный Жасик припустил за ним. Бежали они до самого дома, и только заскочив в подъезд и поднявшись на третий этаж, остановились, тяжело дыша.

— Что там, Юрка? Что случилось?

— Бля, Жасик... Там кровать стоит и печка! И кости возле нее валяются! И топор лежит! А над кроватью список висит... Знаешь, что там написано?

— Ч-что?

— Там имена половины нашего класса! Бля, Жасик, прикинь, чё было бы, если б он вернулся, пока мы там стояли?!

— И моё тоже?

— Нет, твоего нет, — слегка задумавшись, будто бы вспоминая прочитанное, ответил Юрка.

— Ладно, Юрка, давай, я домой. — Жасик начал подниматься на свой четвертый этаж.

— Пока! — Уже спустившись до середины своего второго этажа, Юрка крикнул: — Вечером выйдешь?

— Нет.

Два больших желтых квадрата горячего осеннего света лежали на трех рядах парт, изъеденных, изгрызенных ручками, карандашами, ножиками, а порой и просто ногтями. Окна были закрыты, и стояла духота. Шел урок литературы. Девочка в синем заношенном сарафане, запинаясь, читала вслух у доски:

— «В темном ските, срубленном из неплотно пригнанных друг к другу, почерневших от сырости бревен, стоял монах Пантелеймон голыми коленями на рисовом зерне. Тощее тело его уже не чувствовало ни холода, сочащегося снаружи белой пылью через щели между бревнами, ни боли в растерзанной веревкой с завязанными на ней узлами спине. А чувствовал Пантелеймон только приближение великой святости своей, которая должна вот-вот наполнить его. Но святости всё не было, а было только приближение. И было оно пыткой более великой, чем все, что претерпевал Пантелеймон до этого. Когда тянешься, тянешься руками, напрягая и растягивая все жилы тела своего, когда весь превращаешься в одно лишь желание, когда всё существо твое — лишь одно горящее острие желания этого. Когда тянешься, но дотянуться никогда не сможешь. Не потому, что руки коротки, а лишь потому, что есть это “никогда”, всю твою судьбу заранее определившее. И выгорал Пантелеймон от пытки этой изнутри, и уже готов был возроптать, но не роптал. Готов был. Но не роптал. Готов был. Но не роптал. Готов был.

Когда же от голода великого, коим Пантелеймон умерщвлял тело свое вот уже много дней, его начало рвать желчью, явился ему в темноте скита Диавол. Явился и поднял хвост свой шипастый, и разверз перед отшельником тайную верзоху свою. И снизошло тогда откровение на Пантелеймона. Осознание великой миссии своей. Что Диавол есть положенец, в отрицалово ушедший перед Господом. Масть держит, и за адовыми безднами смотрящим поставлен. И если опустить его, то свои же загонят его под шконарь, чтобы не зачушканил он общее, где и будет впредь он мотать срок своей вечности. А без смотрящего начнется на аду бардак и беспредел шерстяной. С этим выпростал Пантелеймон из-под изодранной рясы свой кривой уд и иссохшие за годы воздержания мудя, напряг последние силы и вонзился в дьявольскую верзоху тайную. Но на то Диавол и слывет хитрецом и врагом: сжал он, стиснул уд отшельника верзохой — не вырваться, — разнес по щепочкам скит изгнивший и канул. Пантелеймона же с собой во полон утащил. И теперь мается отшельник под хвостом диавольским, повсюду поневоле за извергом таскается, а тот низвергает на него потоки нечистот своих и хлещет хвостом шипастым».

—  Спасибо, Ира, садись. Так, дети, кому что непонятно? Сейчас можете любой вопрос задать по теме. Если что-то непонятно, я отвечу. Спрашивайте, не стесняйтесь. Не знать не стыдно, стыдно не желать знать... Да, Быстров, спрашивай.

— А что такое верзоха?

— И не стыдно тебе такое спрашивать, Быстров? Доучился до седьмого класса и таких вещей до сих пор не знаешь? Позорище! Молчал бы уж лучше тогда, чем так позориться! Все твои одноклассники, Быстров, давно уже это все выучили! Встань, когда с тобой разговаривают! Объясните ему потом кто-нибудь, чтобы он таких элементарных вещей больше не спрашивал. Как можно быть таким бестолковым? Надо же хоть какие-то усилия прикладывать! Сейчас у тебя единственная обязанность, Быстров, учиться! А ты чем занимаешься? Целыми днями по улицам болтаешься, как беспризорник, на уроках бездельничаешь сидишь, а учиться кто будет? Что из тебя вырастет, если ты уже сейчас ничего не хочешь? Вы посмотрите только, говоришь-говоришь, а ему все пофигу. Стоит тут — в одно ухо влетело, в другое вылетело. У тебя и брат старший, и отец эту школу заканчивали! Их бы хоть не позорил! Я вот с другими учителями тоже поговорю, как ты на их уроках занимаешься, и знаешь, не удивлюсь, если мы поставим вопрос о твоем исключении. Нам тут такие, как ты, не нужны! Иди вон, много школ, где можно просто ходить туда, отсиживать и ничего не делать. А в нашей школе надо учиться, Быстров! Понял? Понял, я тебя спрашиваю?

— Понял...

— Садись, Быстров, и больше таких глупых вопросов не задавай. Ох, и разозлил ты меня. Вот умеешь же довести человека... Ладно, пишите домашнее задание... — Нина Михайловна садится и начинает листать учебник. Юрка тоже садится и показывает ей два средних пальца.

Звенит звонок.

В этот раз Юрке и Жасику повезло выйти из школы, никого не встретив и сохранив свои карманные деньги в целости. По этому поводу они купили в ларьке лепешку, бутылку лимонада, оставляющего после себя мыльно-химическое послевкусие и цветной язык, и четыре сигареты.

— Как думаешь, эта школа когда-нибудь закончится? — Юрка затушил скуренную до самого фильтра сигарету о стену и сделал несколько глотков лимонада. Они сидели в давно облюбованном ими закутке, образованном бетонным забором платной стоянки и кирпичной стеной, с которой начинался бесконечный ряд гаражей.

— Ну, само собой. Вырастем там, старшаками сначала станем. Потом — там, на работу...

—  А мне иногда кажется, что нет. Что всё это будет всегда. Одно и то же. Только одежду менять будем — ну, там, футболку на куртку, потом пуховик, потом опять куртку, опять футболку...

— Ну чё ты пиздишь? Как это так — будет всегда? Нет, вырастем же. — Жасик встал, расстегнул ширинку и начал мочиться на забор, стараясь захватить как можно большую площадь.

— А что делать будем? Ну, когда вырастем, что делать, ты вот знаешь?

— Не знаю... Потрахаюсь... Ты же меня наебал вчера, да? Про кости там, список этот, да?

— Наебал.

Вечер.

Дома делать было абсолютно нечего. Сперва Юрка хотел было зайти за Жасиком, но передумал и в одиночестве направился к башне. Он издали заглянул в ворота, чтобы проверить, что в закутке никто не бухает, а подойдя к железному щиту, закрывавшему вход, долго прислушивался — не приходуется ли кто-нибудь внутри. Убедившись, что вокруг никого, он наконец скользнул внутрь.

Юрка ногами стал разгребать мусор и землю, пока полностью не расчистил люк. К его крышке была приварена ручка из арматуры. Юрка ухватился за нее, напряг все свое тщедушное тело, пытаясь преодолеть сопротивление заржавленных петель, и ему это удалось. Он даже сам удивился. Перед ним был погреб, в темноту которого уходила железная лестница, сваренная из той же арматуры, что и ручка люка. Юрка совсем не боялся. Скорее ему было все равно, что с ним будет. Фишер — так Фишер.

Лестница вскоре закончилась, и он оказался в коридоре, где пахло, как в погребе, где Юркина семья хранила картошку — плесенью, мышами и отсыревшей землей. Освещая себе путь фонариком на зажигалке, Юрка двинулся по коридору. Через какое-то время стало светлее: коридор впереди делал резкий поворот, и из-за этого поворота пробивался дрожащий зеленоватый свет. Юрка помедлил и повернул туда.

Коридор заканчивался маленькой комнаткой. По углам её на возвышениях стояли круглые плошки, в которых что-то горело. Горело рвущимся, шумным пламенем, как вечный огонь на площади, только зеленым, и жара от этого пламени не было. По двум сторонам комнаты, до самого низкого потолка, были навалены какие-то заплесневелые тюки, а на противоположной входу стене висели обрывки красной материи, бывшие когда-то знаменем. В центре же, на земляном возвышении, лежал скелет. Одежда на нем практически истлела, от нее остались невнятные клочки. Время и плесень не сожрали только сапоги и кожаную портупею с деревянной кобурой. Когда-то портупея перетягивала могучую грудь бойца, а теперь висела на острых ребрах, как коричневые засохшие кишки.

Юрке не было страшно. Он смотрел на скелет и думал, что уж этот-то человек, наверно, всегда знал, что ему делать. И пока Юрка глядел на мертвеца, перед ним вдруг мелькнул какой-то неуловимый смысл, до которого пока было никак не дотянуться. Он сделал несколько шагов, вплотную подошел к возвышению и заглянул в щерящийся череп. Зубов явно не хватало, а одна из скул провалилась внутрь.

Около скелета лежали винтовка, сабля, штык и еще какие-то мелкие вещи, изуродованные ржавчиной до неузнаваемости. Штык Юрке понравился, и он решил забрать его с собой. К портупее, кроме кобуры, была пристегнута еще какая-то сумка. Юрка осторожно открыл ее. Внутри лежали четыре гранаты. Они были похожи на облезлые консервные банки, к которым снизу приделали длинные ручки — как у матроса на картине «Оборона Севастополя», которую Юрка видел в учебнике. Казалось, тот матрос не кидает свою связку гранат, а орудует ими как дубиной, разбивая головы своих врагов: вот у его ног уже лежит один, забитый насмерть, из-под головы которого расползается что-то густое и маслянистое. Юрка завидовал матросу, потому что тот тоже знал, что ему делать.

Глядя на гранаты, Юрка припомнил их с Жасиком размышления о том, что было бы неплохо взорвать школу. Тогда он сунул одну гранату в карман куртки. Больше не стал: гранаты были в чём-то маслянистом и сильно пачкались. Еще Юрка хотел забрать пистолет. Он попытался вытащить его из кобуры, но пистолет за десятилетия впился в нее слишком крепко. Юрка дернул — и свалил верхнюю часть костяка, которая была обмотана портупеей, на пол.

Сухой стук костей прозвучал в погребе поразительно звонко. Юрка дернулся от неожиданности и случайно сбил один из зеленых огней. Пламя, едва коснувшись земли, выросло, закрутилось спиралью и кинулось к остальным трем светильникам, желая слиться с ревевшим в них огнем. Подхватив штык и придерживая оттягиваемый гранатой карман, Юрка бросился бежать. Бурлящее же зеленое пламя, полностью заполнившее склеп безымянного бойца, ревело, хохотало и диссонировало стонами молитв, гнавшими перепуганного Юрку до самой поверхности.

Выскочив из башни, Юрка с удивлением обнаружил, что еще не слишком поздно, и на улице даже не стемнело. Почему-то это его успокоило. Серость осеннего вечера влилась в него, притупляя все чувства, и он допоздна потом сидел за гаражами, оттирая с гранаты вонючее масло и затачивая кончик штыка о кирпичную стену.

Штык не помещался в рюкзаке целиком, поэтому Юрка засунул его в левый рукав, острием под мышку, а ладонью придерживал за круглое крепление, чтобы тот случайно не выпал. Штык был длинный, рука из-за него не сгибалась и висела вдоль тела. Гранату Юрка хотел убрать в рюкзак, но потом подумал, что если кто-нибудь решит его пнуть или бросить, то от удара граната скорее всего взорвется. Поэтому он положил ее в карман пиджака. Карман топорщился, как будто в нем лежала бутылка, но если прикрывать его неподвижной левой рукой, то было не слишком заметно. Юрка сам не знал, зачем приволок все это в школу. Кроме Жасика, он не собирался никому показывать штык и гранату, а Жасику их можно было показать и во дворе. Однако ржавая тяжесть оружия, которым, возможно, мертвый солдат убивал людей, когда еще был живым, наполняла Юрку какой-то легкостью, зажигала в его голове неуловимую звездочку смысла.

День тянулся бесконечно. Ходить и толкаться в коридорах с одной недействующей рукой было очень неудобно. Юрка всем говорил, что упал с гаража. На уроках сидеть было тоже не очень удобно, и учителя приставали с расспросами. Но истории с падением хватало и им.

Последним уроком была математика. К доске решать какую-то задачу вызвали Олесю Григорчук. Олеся была высокая, крупная девочка, на полголовы выше мелкого и тощего Юрки, с не по годам развитой грудью. Юрка любил, когда его одноклассниц вызывали к доске. Тогда можно было смело глазеть, не боясь услышать от них: «Чё зыришь?» — и еще что-нибудь в довесок. Юрка пялился на них, пытаясь представлять голыми. Но так как опыта у него никакого не было, — голое женское тело он видел только на картах с эротическими фотографиями вместо привычных мастей и в ларьке, на обложках газеты «Мир криминала», — то выходило не очень хорошо. Но и этого было достаточно, чтобы возбудиться. Еще он любил замечать под обтягивающей одеждой одноклассниц очертания нижнего белья. Фигура же Олеси рвалась наружу из явно сковывающей ее одежды, распирала и натягивала.

— Быстров! Ты чего не пишешь?

Засмотревшись, Юрка пропустил тот момент, когда все опустили головы к тетрадям, и теперь только его лицо торчало среди поля склоненных голов.

— На Григорчук залюбовался?

При этих словах Олеся презрительно глянула на Юрку.

— Нет... — Юрка заерзал, пытаясь придавить ногой вставший после разглядывания Олеси член. При этом левая неловкая рука отъехала в сторону, открыв обзор на оттопыренный карман пиджака.

— Что это у тебя там в кармане? Бутылка что ли?! Ты что, Быстров, уже прямо в школе бухаешь? А ну-ка встань! Сейчас к директору пой...

Юрка встал. Джинсы в районе ширинки заметно топорщились. Математичка осеклась на полуслове. Все обернулись на Юрку, раздались смешки и посыпались шуточки, как в сторону Юрки, так и в сторону Олеси.

— Ну-ка тихо! А ты, Быстров, выйди и приведи себя в порядок!

До конца урока Юрка прослонялся в коридоре. Когда прозвенел звонок, он зашел в туалет, подождал достаточное по его расчетам время, чтобы все успели свалить из кабинета, и вернулся за своими вещами. В кабинете уже сидел другой класс второй смены, а его вещи валялись на полу. Теперь нужно было как можно быстрее забрать куртку и свалить.

В маленькой комнатушке, отведенной в школе под гардероб, как обычно в пересменку, стояла толкотня и ругань. Все торопились поскорей забрать свою одежду и бежать, бежать отсюда подальше. Юрка, опустив голову, протискивался к вешалке, работая локтем правой руки. Левая из-за спрятанного в рукаве длинного штыка бесполезно висела вдоль тела. От случайного толчка Юрка потерял равновесие и налетел сзади на Олесю.

— Быстров! Не подходи ко мне! Бесишь! — Олеся прижала согнутые руки к своей пышной груди ладонями наружу, как будто рядом находилось что-то отвратительное, и она не хотела, чтобы это что-то коснулось ее тела или одежды.

Пытаясь восстановить равновесие, Юрка разжал левую руку, и штык под собственным весом выскользнул из рукава. Он успел поймать его за середину правой рукой, ощутил, как четыре ржавых ребра удобно устроились в его потной ладони, и, не замахиваясь, ткнул Олесю, как он предполагал, в сердце. Когда острие только коснулось белой Олесиной кофточки, Юрка подумал, что, наверно, сложно будет пробить такую большую грудь. Но грудь оказалась очень мягкой. Юрка ощутил эту мягкость через штык так, будто прикоснулся ладонью. Острый кончик легко воткнулся в нее, проник глубже, но где-то там будто бы завяз. Юрка испугался, что штык сейчас застрянет, и его будет не достать, но тот так же легко вышел.

— Ты совсем дебил, что ли?! — срывающимся в истерику голосом закричала Олеся.

На ее белой вязаной кофте стремительно расползалось красное пятно, однако Олеся и не думала умирать. Тогда Юрка достал из кармана гранату и, как матрос с картины, с размаху ударил ею Олесю по голове. С глухим стуком граната врезалась в голову, девочка упала на пол, и из-под нее сразу во все стороны побежала маслянистая кровавая лужа.

Юрка, стоя посреди толпы, выдернул из гранаты чеку и бросил ее себе под ноги. Он думал, что это конец. Но это было только начало.

Юрка ждал, что граната разлетится тысячей мелких осколков, которые будут разрывать на части тела ненавистных одноклассников и в мгновение наполнят каморку гардероба кровавым туманом. Когда он выдергивал чеку, то зажмурился, ожидая боли. Но боль не пришла. Граната не взорвалась.

Все с криками бросились из гардероба, в узких дверях образовалась давка. Юрку несколько раз сильно толкнули. Он поскользнулся в луже Олесиной крови, упал, больно ударившись затылком. И не услышал, а скорее почувствовал спиной и пульсирующим от боли затылком нарастающий конский топот, который с каждым толчком боли в ушибленном затылке становился все громче. Вот он уже перекрывает крики мечущихся детей. Вот уже окна по всей школе дрожат от этого топота. Дрожат все сильнее — и наконец не выдерживают, лопаются, и вместе с осколками в школу снаружи врываются потоки зеленого пламени. Пламя мечется, прыгает на лица и головы учителей и школьников, срывает с них кожу, оставляя только щерящиеся черепа. Заливается в открытые рты и через несколько секунд вырывается из животов с потоками внутренностей. Будто зеленые гнилостные пальцы хватают тела, комкают их, сминают в самые невообразимые позы. И над всем этим громыхает топот дикого эскадрона, налетевшего из пыльной холодной степи, которая окружает черный город.

И командует этим эскадроном шестнадцатилетний Аркадий Гайдар.