***
Сбой матрицы всегда неожиданный — кулаком под дых,
Выдергивает скупую душу наружу.
Когда ждешь камня, а тебе приносят цветы,
Когда находишь родник, хотя ты идешь по лужам.
Когда напыщенный, шубоодетый, большой гражданин,
Заметив кота, замерзшего до костей,
Лёгким движением достает из широких штанин
Не кнут и не палку, а вкусностей.
Когда в подворотне вдруг два силуэта
Просят «позвонить/покурить» (нужное подчеркни) —
И вместо ножа под ребро отдают тебе деньги и документы,
Которые ты впопыхах обронил.
Сбой матрицы — будто громкий щелчок,
Где-то в пространстве-времени прозвучавший.
Будто в такие моменты над нами бог
По-доброму шутит, радуясь по-настоящему.
***
Хочется жить по-американски, а потом встретиться с европейской старостью
Где-нибудь в теплой стране, рядом с седеющим, не утратившим привлекательности мужчиной,
И, заходясь от позволенной себе неслыханной наглости,
Трогать его за крепкую ягодицу, при этом чувствуя себя неприлично счастливой.
Хочется покачиваться в гамаке, то и дело закрывая горизонт за спиной,
Мазать холёные руки кремом, пить кофе с подругами в уютном месте,
Обсуждая светскую жизнь, и даже не думать, что жизнь может быть иной —
Холодной, безразличной к чужому страданию, поношенной, серой, пресной.
Хочется даже и не представлять, что бытовые проблемы могут оказаться насущнее радости мелочам,
И что боль, например, в коленях может разрушить твою дорогу.
Хочется пить «Секс на пляже», а не корвалол и феназепам,
И не ждать внимания близких, как второго пришествия Бога.
Хочется удивляться, когда тебя называют «бабушка». Кокетливо улыбаться: ну разве же бабушка? Максимум — как сестра.
Поправлять тщательно прокрашенную у стилиста, совсем не седую прядь,
А не лежать в окружении мыслей, не смыкая глаз до утра,
Редко поглядывая на себя в зеркало, пытаясь увидеть былую стать.
Хочется позволять себе, а не хватать у жизни крупицы урывками, слабой рукой,
Пытаясь их растянуть на все оставшиеся годы бледнеющими мазками.
Хочется, чтобы тебя обнимали за плечи и прижимались к щеке щекой,
Но вместо этого — боль в коленях, сквозное окно и телефонная трубка, разрывающаяся гудками.
***
Летом ты пахнешь чёрной смородиной и малиной,
Даром что пьёшь постоянно свой кофе горький.
Я нарисую тебя вот так — со стаканом, у барной стойки,
Чтобы греть о тебя ладони зимою длинной.
Ты опять улетишь и оставишь гитару свою на память,
Чтоб костёр фестиваля плясал на моих ресницах,
Чтобы песня взлетала к соснам, подобно птице,
Чтобы дым выбивал слезу, отлетев от пламени.
Чтобы самые главные были рядом, плечом касаясь
Глубоко потаенных струн. А впрочем —
Это лето запомнится парой коротких строчек
И опять упорхнёт, на целую вечность со мной прощаясь.
***
Тётушка Трот ест таблетки и пьёт коньяк,
Смотрит рекламу, недоверчиво щурит глаз,
Думает о выгодах в сотни и тысячи раз,
Гасит большой экран, встает, опирается о косяк.
Тётушка Трот надевает старый парик,
Вяжет бант на платье — почти как полвека назад,
Смотрит в зеркало, грустно отводит взгляд:
Ну и как быть красивым, когда ты такой старик?
Тётушка Трот пишет сыну каждый четверг,
Получает ответы примерно два раза в год.
Но и этому счастлива старая тётушка Трот,
Потому что он ей ответил, а не отверг.
Тётушка Трот вечерами смотрит потёртый альбом,
Водит острым пальцем по контурам милых лиц,
Отрываясь от пола, выходя из привычных границ,
Она будто чувствует: мистер Трот стоит за плечом.
Как обычно, нарядный и выглаженный, весь прямой,
С легкой сеткою седины, серебрящей его виски,
Он подходит неслышной походкой, касается теплой руки,
Обнимает и шепчет: «Голубушка, я с тобой!»
И тогда она точно знает: она совсем не одна,
И край жизни становится вновь началом начал.
Вечер ложится на город, баюкая бризом причал,
Тетушка Трот, улыбаясь, стоит у окна.
***
Если подумать, куда уж проще, милая?
В пасть необъятной сумки скидать всё нужное,
Встать на дорогу пыльную, собравшись с силами,
Просто идти вперед, огибая лужи.
Если подумать, что за спиной останется,
Кроме пустой квартиры, чужих людей?
Просто с едой и одеждой ранец,
Да пыль пройденных улиц и площадей.
Если подумать, милая, куда мы всегда бежим?
Строим вокруг себя стены — как можно выше.
Даже если до неба стену построим мы,
Видит средь стен нас тот, кто сидит на крыше.
Если подумать, милая, истина не в вине.
Даже не в книгах пыльных, что стоят у тебя в шкафах.
Истину стоит искать в глубине
Грустного мудрого взгляда с морщинками в уголках.
Вот и подумай, милая, стоит ли страха то,
Отчего бежишь, отчего грустишь — твоих слёз?
Стоит ли снашивать душу свою в решето?
Стоит ли всё принимать всерьёз?
Царапают календарь недели, месяцы, дни.
Карта дорог непройденных всё ещё велика.
Если бежать, то быстрее ветра, не жалея ног — идти.
Если любить тебя — то наверняка.
***
В старом доме, где сыпется штукатурка и ставнями стучит ветер,
Только и разговоров, что о тебе.
На столе — след от писем, на которые ты не ответил,
Последнее отправлено в феврале.
В старом доме, куда ты всегда спешил,
Теперь тишина по углам.
И февральским письмом ты матери удружил,
Написал: «Всё в порядке, мам».
И она бережет письмо как зеницу,
Крепко прячет в нагрудный карман.
В старом доме, где громко скрипят половицы,
Твоя мама совсем одна.
***
Я зачехляю свой автомат и ухожу из этого города.
Ухожу быстро и не смотрю назад.
Город покрыт пеплом, над ним кружатся вороны.
Город теперь одинок, как я, одинок, как солдат.
В городе больше не слышится детский смех.
Там никто не просыпается и не засыпает.
Город пуст, как одна из моих промежуточных вех.
Мой автомат осечек не допускает.
Сколько было таких городов у меня за спиной?
Они давят теперь мешком килограмм под сто.
И боль тех людей, что убил, навсегда со мной,
И я плачу ночами, оказавшись не так жесток.
И когда-нибудь я зачехлю навсегда автомат
И уйду из нового города навсегда.
А пока я — орудие власти, глупый солдат,
Выставляющий жизнь на торги и стреляющий в городах.
***
Мои пальцы перебирают струны старой гитары.
Город плывет, исчезает в красный закат.
По улицам плывут тени клубами серого пара.
Они знают слова моей песни, но грустно молчат.
Босса-нова рваным ломаным ритмом
Заполняет пространство вокруг, и оно звучит:
У меня была женщина, гибкая, словно Висла,
И огонь всех Мессий полыхал у нее в груди.
А в глазах цвета знойной бразильской ночи
Бился об острые скалы мировой океан.
Посвящая глазам ее сотни влюбленных строчек,
Я рисую ее и сам верю в свой обман.
Ее образ храню и вижу в глубоких снах:
Каждый жест, непокорный высокий стан,
От улыбки до слёз в безумных глазах-ночах,
Где на острые скалы набежал мировой океан.
А жемчужные зубы оставляли следы на моем плече,
Отмечала не тело — отметины на душе.
Каждую ночь, вспоминая ее, я молюсь свече.
Той свече, что зажгла моя женщина, моя Джейн.
Мы любили друг друга, мы пили друг друга до дна,
Словно ветер волнует колокол — раздается звон.
Нет, эта женщина совсем не моя жена,
Но я до сих пор слишком сильно в нее влюблен.
Моя Джейн теперь не со мной, у нее есть муж,
Семь детей, большой дом и усталый-усталый вид.
И в душе моей Джейн десятки ветров и стуж
Потушили огонь Мессий, полыхавший в ее груди.
Наклонился к земле высокий и сильный стан,
Седина плотной сетью лежит на ее волосах.
Лишь об острые скалы много лет мировой океан
Так и бьется в прекрасных ее глазах.
Ночь опустилась на город, прогнала от меня теней,
Затихает гитара, моя босса-нова молчит.
И в пустой подворотне встречаюсь глазами с ней,
И бразильская ночь звуком волн о скалы шумит.
Сбой матрицы всегда неожиданный — кулаком под дых,
Выдергивает скупую душу наружу.
Когда ждешь камня, а тебе приносят цветы,
Когда находишь родник, хотя ты идешь по лужам.
Когда напыщенный, шубоодетый, большой гражданин,
Заметив кота, замерзшего до костей,
Лёгким движением достает из широких штанин
Не кнут и не палку, а вкусностей.
Когда в подворотне вдруг два силуэта
Просят «позвонить/покурить» (нужное подчеркни) —
И вместо ножа под ребро отдают тебе деньги и документы,
Которые ты впопыхах обронил.
Сбой матрицы — будто громкий щелчок,
Где-то в пространстве-времени прозвучавший.
Будто в такие моменты над нами бог
По-доброму шутит, радуясь по-настоящему.
***
Хочется жить по-американски, а потом встретиться с европейской старостью
Где-нибудь в теплой стране, рядом с седеющим, не утратившим привлекательности мужчиной,
И, заходясь от позволенной себе неслыханной наглости,
Трогать его за крепкую ягодицу, при этом чувствуя себя неприлично счастливой.
Хочется покачиваться в гамаке, то и дело закрывая горизонт за спиной,
Мазать холёные руки кремом, пить кофе с подругами в уютном месте,
Обсуждая светскую жизнь, и даже не думать, что жизнь может быть иной —
Холодной, безразличной к чужому страданию, поношенной, серой, пресной.
Хочется даже и не представлять, что бытовые проблемы могут оказаться насущнее радости мелочам,
И что боль, например, в коленях может разрушить твою дорогу.
Хочется пить «Секс на пляже», а не корвалол и феназепам,
И не ждать внимания близких, как второго пришествия Бога.
Хочется удивляться, когда тебя называют «бабушка». Кокетливо улыбаться: ну разве же бабушка? Максимум — как сестра.
Поправлять тщательно прокрашенную у стилиста, совсем не седую прядь,
А не лежать в окружении мыслей, не смыкая глаз до утра,
Редко поглядывая на себя в зеркало, пытаясь увидеть былую стать.
Хочется позволять себе, а не хватать у жизни крупицы урывками, слабой рукой,
Пытаясь их растянуть на все оставшиеся годы бледнеющими мазками.
Хочется, чтобы тебя обнимали за плечи и прижимались к щеке щекой,
Но вместо этого — боль в коленях, сквозное окно и телефонная трубка, разрывающаяся гудками.
***
Летом ты пахнешь чёрной смородиной и малиной,
Даром что пьёшь постоянно свой кофе горький.
Я нарисую тебя вот так — со стаканом, у барной стойки,
Чтобы греть о тебя ладони зимою длинной.
Ты опять улетишь и оставишь гитару свою на память,
Чтоб костёр фестиваля плясал на моих ресницах,
Чтобы песня взлетала к соснам, подобно птице,
Чтобы дым выбивал слезу, отлетев от пламени.
Чтобы самые главные были рядом, плечом касаясь
Глубоко потаенных струн. А впрочем —
Это лето запомнится парой коротких строчек
И опять упорхнёт, на целую вечность со мной прощаясь.
***
Тётушка Трот ест таблетки и пьёт коньяк,
Смотрит рекламу, недоверчиво щурит глаз,
Думает о выгодах в сотни и тысячи раз,
Гасит большой экран, встает, опирается о косяк.
Тётушка Трот надевает старый парик,
Вяжет бант на платье — почти как полвека назад,
Смотрит в зеркало, грустно отводит взгляд:
Ну и как быть красивым, когда ты такой старик?
Тётушка Трот пишет сыну каждый четверг,
Получает ответы примерно два раза в год.
Но и этому счастлива старая тётушка Трот,
Потому что он ей ответил, а не отверг.
Тётушка Трот вечерами смотрит потёртый альбом,
Водит острым пальцем по контурам милых лиц,
Отрываясь от пола, выходя из привычных границ,
Она будто чувствует: мистер Трот стоит за плечом.
Как обычно, нарядный и выглаженный, весь прямой,
С легкой сеткою седины, серебрящей его виски,
Он подходит неслышной походкой, касается теплой руки,
Обнимает и шепчет: «Голубушка, я с тобой!»
И тогда она точно знает: она совсем не одна,
И край жизни становится вновь началом начал.
Вечер ложится на город, баюкая бризом причал,
Тетушка Трот, улыбаясь, стоит у окна.
***
Если подумать, куда уж проще, милая?
В пасть необъятной сумки скидать всё нужное,
Встать на дорогу пыльную, собравшись с силами,
Просто идти вперед, огибая лужи.
Если подумать, что за спиной останется,
Кроме пустой квартиры, чужих людей?
Просто с едой и одеждой ранец,
Да пыль пройденных улиц и площадей.
Если подумать, милая, куда мы всегда бежим?
Строим вокруг себя стены — как можно выше.
Даже если до неба стену построим мы,
Видит средь стен нас тот, кто сидит на крыше.
Если подумать, милая, истина не в вине.
Даже не в книгах пыльных, что стоят у тебя в шкафах.
Истину стоит искать в глубине
Грустного мудрого взгляда с морщинками в уголках.
Вот и подумай, милая, стоит ли страха то,
Отчего бежишь, отчего грустишь — твоих слёз?
Стоит ли снашивать душу свою в решето?
Стоит ли всё принимать всерьёз?
Царапают календарь недели, месяцы, дни.
Карта дорог непройденных всё ещё велика.
Если бежать, то быстрее ветра, не жалея ног — идти.
Если любить тебя — то наверняка.
***
В старом доме, где сыпется штукатурка и ставнями стучит ветер,
Только и разговоров, что о тебе.
На столе — след от писем, на которые ты не ответил,
Последнее отправлено в феврале.
В старом доме, куда ты всегда спешил,
Теперь тишина по углам.
И февральским письмом ты матери удружил,
Написал: «Всё в порядке, мам».
И она бережет письмо как зеницу,
Крепко прячет в нагрудный карман.
В старом доме, где громко скрипят половицы,
Твоя мама совсем одна.
***
Я зачехляю свой автомат и ухожу из этого города.
Ухожу быстро и не смотрю назад.
Город покрыт пеплом, над ним кружатся вороны.
Город теперь одинок, как я, одинок, как солдат.
В городе больше не слышится детский смех.
Там никто не просыпается и не засыпает.
Город пуст, как одна из моих промежуточных вех.
Мой автомат осечек не допускает.
Сколько было таких городов у меня за спиной?
Они давят теперь мешком килограмм под сто.
И боль тех людей, что убил, навсегда со мной,
И я плачу ночами, оказавшись не так жесток.
И когда-нибудь я зачехлю навсегда автомат
И уйду из нового города навсегда.
А пока я — орудие власти, глупый солдат,
Выставляющий жизнь на торги и стреляющий в городах.
***
Мои пальцы перебирают струны старой гитары.
Город плывет, исчезает в красный закат.
По улицам плывут тени клубами серого пара.
Они знают слова моей песни, но грустно молчат.
Босса-нова рваным ломаным ритмом
Заполняет пространство вокруг, и оно звучит:
У меня была женщина, гибкая, словно Висла,
И огонь всех Мессий полыхал у нее в груди.
А в глазах цвета знойной бразильской ночи
Бился об острые скалы мировой океан.
Посвящая глазам ее сотни влюбленных строчек,
Я рисую ее и сам верю в свой обман.
Ее образ храню и вижу в глубоких снах:
Каждый жест, непокорный высокий стан,
От улыбки до слёз в безумных глазах-ночах,
Где на острые скалы набежал мировой океан.
А жемчужные зубы оставляли следы на моем плече,
Отмечала не тело — отметины на душе.
Каждую ночь, вспоминая ее, я молюсь свече.
Той свече, что зажгла моя женщина, моя Джейн.
Мы любили друг друга, мы пили друг друга до дна,
Словно ветер волнует колокол — раздается звон.
Нет, эта женщина совсем не моя жена,
Но я до сих пор слишком сильно в нее влюблен.
Моя Джейн теперь не со мной, у нее есть муж,
Семь детей, большой дом и усталый-усталый вид.
И в душе моей Джейн десятки ветров и стуж
Потушили огонь Мессий, полыхавший в ее груди.
Наклонился к земле высокий и сильный стан,
Седина плотной сетью лежит на ее волосах.
Лишь об острые скалы много лет мировой океан
Так и бьется в прекрасных ее глазах.
Ночь опустилась на город, прогнала от меня теней,
Затихает гитара, моя босса-нова молчит.
И в пустой подворотне встречаюсь глазами с ней,
И бразильская ночь звуком волн о скалы шумит.
