Последняя тысяча рупий
Опустилась на землю вечерних небес паранджа.
На горе со слезами в глазах возвышался раджа.
Такой мелкий, несчастный, забавный, наивный и глупый,
Он потратил последнюю кровную тысячу рупий
На потёртый, невзрачный, поношенный летний закат,
Но в глазах бесконечным потоком неслись облака.
Он кричал облакам об украденном ими богатстве,
Проклинал их на принадлежность к нижайшей касте.
Вытирал о них грязные ноги, сморкался и плакал.
И глаза его были похожи на зёрнышки мака,
И сверкали они даже ярче клинка из стали
И на влажном ветру со слезинками прорастали.
Под чалмой облаков закатилось солнце под гору.
За спиной у раджи покрывался тоской город.
А гора на деревни мрачную тень бросала,
В чаше, полной надежд, потемнел океан масалы.
И пока не ослеп от густой темноты раджа,
Покрывала его благосклонных небес паранджа.
Бетонный высотный панцирь
Смиренно сидят в своих одиночных камерах,
Покорно молчат за клетками блудных карцеров.
Обжили свой вакуум, в дыму сигаретном замерли,
Комфортно лишь там — в бетонном высотном панцире.
Для них одиночество — это венец утопии,
Исход с золотыми яйцами, снесенными их умом.
Их глухобетонный панцирь — последнее, что не пропили,
И им глубоко плевать, что его окрестили клеймом.
Из раковины доносится: «Веди себя хорошо, будь паинькой».
Малой выходит из раковины в смешных широких штанах.
Малой вырастает в мужчину и, один, священные таинства
Проводит с лицом просветлённого в серых бетонных стенах.
Проносится спелая жизнь: воспоминанием, недолгой простудой.
Малые в широких штанах становятся грустными старцами.
Вся жизнь этих странных людей прошла за каменной грудой
Нетронутого, роскошного, родного бетонного панциря.
Когда час приходит, они, седые и мрачные,
Робкой походкой покидают уютный карцер.
Скрежетом окон и воем дверей плачет
Брошенный навсегда бетонный высотный панцирь.
Детская
Солнце в ветвях — как заколка в древесной причёске.
Блики в глазах — как святые на красочной фреске.
В детских мечтах круглый мир становится плоским.
Крики сменились сопением в крохотной детской.
Лужи Вселенной — как паззлы на сером асфальте.
В воздухе паутинка — как тонкая леска.
К хрупкому миру тянутся веточки пальцев,
Мягкий восторженный смех раздается из детской.
Выкрики ветра — как ласковый шёпот влюблённых.
Кучи сугробов весной — неуместные фески.
От простоты вещей улыбнулся ребёнок —
Мир отразился лучами в наивности детской.
Морфин
Блеск отстранённости — с чистой водой графин.
Первые всполохи действуют как морфин.
Воспоминания — грубый аэрозоль.
Рок из динамика не заглушает боль.
Шарики Рубика под лабиринтом бровей.
Список из пройденных улиц. Зачеркнут Бродвей.
Синяя пропасть, черных зрачков барельеф.
К черту гадания, к черту король треф.
Искры в пучине — законченный фейерверк.
Трещины на потолке. Не смотреть вверх.
Слезы размеренно капали на парафин.
Первые всполохи действуют как морфин…
Чувства на паперти
Колкие чувства мои вновь стоят на паперти,
Снова, видать, попали в мою немилость.
Вымел я их из себя, как крошки со скатерти.
Сидят теперь где-то в городе, просят милостыню.
Никто не посмотрит в глаза бездомных и грязных,
Когда-то испорченных мною возвышенных чувств.
Покрыты пылинками, ранками, мелкими язвами.
Вроде и жалко их, но стакан, тем не менее, пуст.
Жалеют себя, сотрясаются в жарких рыданиях,
Лежат на морозе в ожидании теплой скатерти.
А я и не буду искать себе оправдания.
Пусть мои колкие чувства стоят на паперти.
В тихом тумане города просят милостыню
Остатки когда-то испорченных мною чувств.
Пусть они были мною когда-то выласканы,
Главное, что стакан души моей свободен и пуст.
Грехи, огрехи, грецкие орехи
У каждого за пазухой по камню.
В душе таим надежды и успехи.
Но в жизни каждого горят беззубым пламенем
Грехи, огрехи, грецкие орехи.
Ошибки прошлого нам стоят настоящего:
Судьбы красивой явные помехи.
Пандора любопытная смела из ящика
Грехи, огрехи, грецкие орехи.
Они теперь снуют по нашим жизням:
Кого заботят, а кому не в тягость.
От них не могут первые очиститься,
Вторые видят в них добро и радость.
Коль смерть за нитку тонкую потянет,
На жизненном пути расставит вехи,
То напоследок каждому останутся
Его грехи, огрехи и орехи.
Под волосяным покровом ночи
Под волосяным покровом ночи
Пробегали блохи резвых звёзд.
Становились волосы короче:
Солнца нож лишил ночь длинных кос.
Падали те волосы на землю
И тонули в липких лужах грязи.
Гуще будто стали в роще ели,
В них лучи с небес давно увязли.
Блохи растворились в синем небе.
Девушка, смеясь, уснула в зале.
Вырвавшись от солнечного гребня,
Ей на плечи волосы упали.
Артист
Артист угрюмо шастал в полночь
Где-то за рекой.
Он всё пытался как-то вспомнить,
Кто же он такой.
Кто он такой и почему
Кричат ему «Не верю!»
И почему виски стучат,
Не зная дна и меры.
И вспомнил он, как за рекой
Давал он свой концерт.
Как помахал ему рукой
Какой-то офицер.
Как улыбались вместе с ним
И плакали навзрыд.
И голос публику пленил:
Был рот у всех раскрыт.
Как громогласный рёв толпы
Его благодарил.
И как весенние цветы
Мальчишка подарил.
И монолог его прочесть
Просили все на бис.
Он скромен с ними был и честен,
Шагал из-за кулис.
И вновь читал он свой рассказ,
С улыбкой и до слёз.
Не проливая лишних красок
И не повесив носа.
Артист не жаждал комплиментов,
Не набивал цены.
И он сорвал аплодисменты
С каменной стены.
И в полночь где-то у реки,
Задумчивый и грозный,
Старик, что жизнь артистом был,
Читал рассказ свой звёздам.
1
Нам с высоты прожитой колокольни
Невыносимо бьют в колокола.
Пустеют реплики и иссякают роли,
К концу подходят годы и дела.
Мы слышим звон: знакомый и тревожный,
Чудесный и святой, как небеса.
Мы прячемся в шкафу и прячем в ножны
Печально-виноватые глаза.
И вместе с этим еле слышным звоном
Душа взмывает непокорно ввысь
На берега небесной Амазонки
И занимает там свободный мыс.
Помимо гор, овец и пастухов
Видны триумфы, кандалы грехов.
2
Видны триумфы, кандалы грехов,
Слышны напевы, голоса знакомые.
И пахнет сладкой помесью духов,
А на губах — вода морская с ромом.
Касаются носами облака,
Без поводка резвятся на просторах.
Шестое чувство вроде маяка:
Оно сигналит, что причалим скоро.
За айсбергом скрывалась злая тайна:
Не приплывет корабль никогда.
Глаза пустые слепо наблюдают,
Как в море растворяются года.
И чувствуются нотки апероля,
Пусть умирать порой бывает больно.
3
Пусть умирать порой бывает больно:
Вонзают будто в тело сотни лезвий.
Кровь запечется, станет канифолью,
И на лице бледнеет след болезни.
Венок сонетов — завершение смыслов,
Венок цветов — последняя награда.
В усопшей комнате молчание повисло,
Стоят лишь близкие и плачут где-то рядом.
Душа уже не помнит трюма тела:
Её пленил свободный резкий воздух.
Так просто подхватилась и взлетела
По сиплому зефиру прямо к звёздам.
И время останавливает ход:
За горизонт уходит пароход.
4
За горизонт уходит пароход,
Полны каюты восковых фигур.
В глазах пустых душою полыхнёт
Воспоминаний хрупких абажур.
Острее станут контуры их лиц,
Проявятся морщинки или шрамы.
Они падут пред образами ниц,
Как прихожане облачного храма.
Мелькают перед ликом их картинки,
И по щекам течет последний воск.
В каютах едкий мрак и паутинки
Покроют копны ниточных волос.
Как мотылек под лампой бьётся слепо,
Душа стучится в ласковое небо.
5
Душа стучится в ласковое небо
Своим шершавым тонким языком.
Ей видится священной жизни древо,
Там Бог и люди ходят босиком
По талой светло-облачной росе.
Там звёзд поспевших золотые гроздья,
Там месяц скособоченный висел:
Заржавели в небесной влаге гвозди.
Душа застыла у окна неловко:
Её запустят в этот Райский кров?
Вопрос повис на бельевой верёвке
С бельём кристально-чистых облаков.
Ей дали положительный ответ:
В окне горит ванильный лунный свет.
6
В окне горит ванильный лунный свет,
А ветер на стекло из мрака дышит.
Во тьму глядит задумчиво поэт,
Строку за строчкой на бумаге пишет.
Слова сочатся, словно карамель:
Тягуче и гротескно, слой за слоем.
Читает вслух. И звуки, как капель,
Стучат во мрак древесною смолою.
Поэт ложится. Смотрит в потолок,
Свой стих-молитву к небесам направив.
Осознает, что это монолог,
И сделать с этим ничего не вправе.
Поэт стихи свои прочтет и небу:
Лишь сидя там, на облаках из снега.
7
Лишь сидя там, на облаках из снега,
Увидишь суетность кромешных дураков.
Подумаешь: таким я в прошлом не был,
Но закипит под носом молоко.
Оно покажет: ты, язык свой свесив,
Бежал по самым мизерным делам.
Затягивал петлю на шее в стрессе,
В отчаянии лупил в колокола.
Страдания прошли, сменясь покоем.
Грудную клетку держишь ты в руках.
Теперь своей морозною рукою
Снимаешь пенку молока на облаках.
Подняв на небо душу, бросив в склеп скелет,
Понять возможно цепь ушедших лет.
8
Понять возможно цепь ушедших лет,
Но так нескоро, странно и нескладно.
Ты был при жизни беспросветно слеп
И в жар стремился от мирской прохлады.
К горам тянуло вместо ручейков,
До них ведь слишком просто дотянуться.
Не отпирались двери без щеколд,
Не покорялись городские улицы.
Ты был не там, не с теми, не о том,
И час неверный выбрал для скитаний.
Ты чудеса не находил в простом,
А потому они полынью стали.
Доносятся сквозь отголоски ветра
Рождения забытые заветы.
9
Рождения забытые заветы
Всплывают в памяти постфактум, невзначай.
Сквозь сеть густых неразделенных веток
Ты их всю жизнь свою не замечал.
В тебя заложены таланты и пороки,
Любовь безумная и одинокий плен.
Безмолвие и дорогие строки,
Трудоспособность и тугая лень.
Но ты из страха сделать верный выбор
Всю жизнь с самим собой играешь в прятки.
Настал момент — ты проиграл, ты выбыл.
Теперь ты видишь все свои задатки.
Когда ты вырос, наломали дров
Гадания на юность и любовь.
10
Гадания на юность и любовь
Тонули в черноте кофейной гущи.
Столкнула странных одиноких лбов
Судьба, лбы друг о друга бьющая.
И было лето, самое счастливое
В их неказистых и недолгих жизнях.
Он лез через заборы, чтобы сливы
Вручить ей ночью под Луной капризной.
Касался напоследок нежных щёк
И мчал домой последними трамваями.
Хотя им вместе было хорошо,
Настала осень — время расставания.
Запомнились последние приметы:
Падение слезинки и кометы.
11
Падение слезинки и кометы,
Октябрьского снега седина.
Проносятся счастливые моменты:
Как дружба чистая была заведена,
Как искренне бросался к ней в объятия,
Как делал предложение в горах,
Как выбирал с ней свадебное платье,
Как поправлял фату на волосах.
Как посвящал сонеты и поэмы,
Как улыбался спящей поутру,
Как разрешались вечные проблемы,
Как отбивались трепетно от рук.
И ляжет отпечаток давних строф,
Когда навек застынет в жилах кровь.
12
Когда навек застынет в жилах кровь,
А в теле не останется начинки,
В ушах завоет давних предков зов,
В твоих часах закончатся песчинки.
Мозг станет сильно думать напоследок
И яростью нейронов мельтешить.
Тогда тебе на ухо скажет предок:
«Пойдем со мной. Не надо больше жить».
Ещё секунда — чуешь запах едкий,
Затем — слепящий свет, клубок дорог.
И, наконец, ты видишь давних предков,
Среди которых затесался Бог.
Шептались о тебе, манили пальцем,
А Бог одним лишь взглядом улыбался.
13
А Бог одним лишь взглядом улыбался:
«Чего уставился? Тебя давно здесь ждут
Твои мечты, покои и Парнасы,
Твоей души нетлеющей редут.
Вниз не гляди, сначала будет тяжко:
Ты по привычке устремишься вниз.
Но распиши весь путь свой на бумажке
И в солнце на закате урони.
Тогда тебя отпустит жизнь людская,
И ты похожим станешь на всех нас.
Ты за неделю высечешь из камня
Свой идеальный красочный Парнас».
Бог показал воспоминаний трассу:
Он точно знает, где ты ошибался.
14
Он точно знает, где ты ошибался,
Он точно знает все твои грешки.
Он видел, как ты жил в рабочем вальсе,
Как появились сизые мешки
Под воспалёнными, усталыми глазами,
Как глубже стали рваные морщины.
Как обложил все рукава тузами,
Как становился из юнца мужчиной.
Ты принял недостатки и заветы,
Ты на себя взглянул глазами Бога.
До жизни давней — сотни километров
От мягкого заоблачного стога.
Жизнь кажется песком краеугольным
Нам с высоты прожитой колокольни.
15
Нам с высоты прожитой колокольни
Видны триумфы, кандалы грехов.
Пусть умирать порой бывает больно,
За горизонт уходит пароход.
Душа стучится в ласковое небо,
В окне горит ванильный лунный свет.
Лишь сидя там, на облаках из снега,
Понять возможно цепь ушедших лет.
Рождения забытые заветы,
Гадания на юность и любовь.
Падение слезинки и кометы,
Когда навек застынет в жилах кровь.
А Бог одним лишь взглядом улыбался:
Он точно знает, где ты ошибался.
Опустилась на землю вечерних небес паранджа.
На горе со слезами в глазах возвышался раджа.
Такой мелкий, несчастный, забавный, наивный и глупый,
Он потратил последнюю кровную тысячу рупий
На потёртый, невзрачный, поношенный летний закат,
Но в глазах бесконечным потоком неслись облака.
Он кричал облакам об украденном ими богатстве,
Проклинал их на принадлежность к нижайшей касте.
Вытирал о них грязные ноги, сморкался и плакал.
И глаза его были похожи на зёрнышки мака,
И сверкали они даже ярче клинка из стали
И на влажном ветру со слезинками прорастали.
Под чалмой облаков закатилось солнце под гору.
За спиной у раджи покрывался тоской город.
А гора на деревни мрачную тень бросала,
В чаше, полной надежд, потемнел океан масалы.
И пока не ослеп от густой темноты раджа,
Покрывала его благосклонных небес паранджа.
Бетонный высотный панцирь
Смиренно сидят в своих одиночных камерах,
Покорно молчат за клетками блудных карцеров.
Обжили свой вакуум, в дыму сигаретном замерли,
Комфортно лишь там — в бетонном высотном панцире.
Для них одиночество — это венец утопии,
Исход с золотыми яйцами, снесенными их умом.
Их глухобетонный панцирь — последнее, что не пропили,
И им глубоко плевать, что его окрестили клеймом.
Из раковины доносится: «Веди себя хорошо, будь паинькой».
Малой выходит из раковины в смешных широких штанах.
Малой вырастает в мужчину и, один, священные таинства
Проводит с лицом просветлённого в серых бетонных стенах.
Проносится спелая жизнь: воспоминанием, недолгой простудой.
Малые в широких штанах становятся грустными старцами.
Вся жизнь этих странных людей прошла за каменной грудой
Нетронутого, роскошного, родного бетонного панциря.
Когда час приходит, они, седые и мрачные,
Робкой походкой покидают уютный карцер.
Скрежетом окон и воем дверей плачет
Брошенный навсегда бетонный высотный панцирь.
Детская
Солнце в ветвях — как заколка в древесной причёске.
Блики в глазах — как святые на красочной фреске.
В детских мечтах круглый мир становится плоским.
Крики сменились сопением в крохотной детской.
Лужи Вселенной — как паззлы на сером асфальте.
В воздухе паутинка — как тонкая леска.
К хрупкому миру тянутся веточки пальцев,
Мягкий восторженный смех раздается из детской.
Выкрики ветра — как ласковый шёпот влюблённых.
Кучи сугробов весной — неуместные фески.
От простоты вещей улыбнулся ребёнок —
Мир отразился лучами в наивности детской.
Морфин
Блеск отстранённости — с чистой водой графин.
Первые всполохи действуют как морфин.
Воспоминания — грубый аэрозоль.
Рок из динамика не заглушает боль.
Шарики Рубика под лабиринтом бровей.
Список из пройденных улиц. Зачеркнут Бродвей.
Синяя пропасть, черных зрачков барельеф.
К черту гадания, к черту король треф.
Искры в пучине — законченный фейерверк.
Трещины на потолке. Не смотреть вверх.
Слезы размеренно капали на парафин.
Первые всполохи действуют как морфин…
Чувства на паперти
Колкие чувства мои вновь стоят на паперти,
Снова, видать, попали в мою немилость.
Вымел я их из себя, как крошки со скатерти.
Сидят теперь где-то в городе, просят милостыню.
Никто не посмотрит в глаза бездомных и грязных,
Когда-то испорченных мною возвышенных чувств.
Покрыты пылинками, ранками, мелкими язвами.
Вроде и жалко их, но стакан, тем не менее, пуст.
Жалеют себя, сотрясаются в жарких рыданиях,
Лежат на морозе в ожидании теплой скатерти.
А я и не буду искать себе оправдания.
Пусть мои колкие чувства стоят на паперти.
В тихом тумане города просят милостыню
Остатки когда-то испорченных мною чувств.
Пусть они были мною когда-то выласканы,
Главное, что стакан души моей свободен и пуст.
Грехи, огрехи, грецкие орехи
У каждого за пазухой по камню.
В душе таим надежды и успехи.
Но в жизни каждого горят беззубым пламенем
Грехи, огрехи, грецкие орехи.
Ошибки прошлого нам стоят настоящего:
Судьбы красивой явные помехи.
Пандора любопытная смела из ящика
Грехи, огрехи, грецкие орехи.
Они теперь снуют по нашим жизням:
Кого заботят, а кому не в тягость.
От них не могут первые очиститься,
Вторые видят в них добро и радость.
Коль смерть за нитку тонкую потянет,
На жизненном пути расставит вехи,
То напоследок каждому останутся
Его грехи, огрехи и орехи.
Под волосяным покровом ночи
Под волосяным покровом ночи
Пробегали блохи резвых звёзд.
Становились волосы короче:
Солнца нож лишил ночь длинных кос.
Падали те волосы на землю
И тонули в липких лужах грязи.
Гуще будто стали в роще ели,
В них лучи с небес давно увязли.
Блохи растворились в синем небе.
Девушка, смеясь, уснула в зале.
Вырвавшись от солнечного гребня,
Ей на плечи волосы упали.
Артист
Артист угрюмо шастал в полночь
Где-то за рекой.
Он всё пытался как-то вспомнить,
Кто же он такой.
Кто он такой и почему
Кричат ему «Не верю!»
И почему виски стучат,
Не зная дна и меры.
И вспомнил он, как за рекой
Давал он свой концерт.
Как помахал ему рукой
Какой-то офицер.
Как улыбались вместе с ним
И плакали навзрыд.
И голос публику пленил:
Был рот у всех раскрыт.
Как громогласный рёв толпы
Его благодарил.
И как весенние цветы
Мальчишка подарил.
И монолог его прочесть
Просили все на бис.
Он скромен с ними был и честен,
Шагал из-за кулис.
И вновь читал он свой рассказ,
С улыбкой и до слёз.
Не проливая лишних красок
И не повесив носа.
Артист не жаждал комплиментов,
Не набивал цены.
И он сорвал аплодисменты
С каменной стены.
И в полночь где-то у реки,
Задумчивый и грозный,
Старик, что жизнь артистом был,
Читал рассказ свой звёздам.
С высоты прожитой колокольни
1
Нам с высоты прожитой колокольни
Невыносимо бьют в колокола.
Пустеют реплики и иссякают роли,
К концу подходят годы и дела.
Мы слышим звон: знакомый и тревожный,
Чудесный и святой, как небеса.
Мы прячемся в шкафу и прячем в ножны
Печально-виноватые глаза.
И вместе с этим еле слышным звоном
Душа взмывает непокорно ввысь
На берега небесной Амазонки
И занимает там свободный мыс.
Помимо гор, овец и пастухов
Видны триумфы, кандалы грехов.
2
Видны триумфы, кандалы грехов,
Слышны напевы, голоса знакомые.
И пахнет сладкой помесью духов,
А на губах — вода морская с ромом.
Касаются носами облака,
Без поводка резвятся на просторах.
Шестое чувство вроде маяка:
Оно сигналит, что причалим скоро.
За айсбергом скрывалась злая тайна:
Не приплывет корабль никогда.
Глаза пустые слепо наблюдают,
Как в море растворяются года.
И чувствуются нотки апероля,
Пусть умирать порой бывает больно.
3
Пусть умирать порой бывает больно:
Вонзают будто в тело сотни лезвий.
Кровь запечется, станет канифолью,
И на лице бледнеет след болезни.
Венок сонетов — завершение смыслов,
Венок цветов — последняя награда.
В усопшей комнате молчание повисло,
Стоят лишь близкие и плачут где-то рядом.
Душа уже не помнит трюма тела:
Её пленил свободный резкий воздух.
Так просто подхватилась и взлетела
По сиплому зефиру прямо к звёздам.
И время останавливает ход:
За горизонт уходит пароход.
4
За горизонт уходит пароход,
Полны каюты восковых фигур.
В глазах пустых душою полыхнёт
Воспоминаний хрупких абажур.
Острее станут контуры их лиц,
Проявятся морщинки или шрамы.
Они падут пред образами ниц,
Как прихожане облачного храма.
Мелькают перед ликом их картинки,
И по щекам течет последний воск.
В каютах едкий мрак и паутинки
Покроют копны ниточных волос.
Как мотылек под лампой бьётся слепо,
Душа стучится в ласковое небо.
5
Душа стучится в ласковое небо
Своим шершавым тонким языком.
Ей видится священной жизни древо,
Там Бог и люди ходят босиком
По талой светло-облачной росе.
Там звёзд поспевших золотые гроздья,
Там месяц скособоченный висел:
Заржавели в небесной влаге гвозди.
Душа застыла у окна неловко:
Её запустят в этот Райский кров?
Вопрос повис на бельевой верёвке
С бельём кристально-чистых облаков.
Ей дали положительный ответ:
В окне горит ванильный лунный свет.
6
В окне горит ванильный лунный свет,
А ветер на стекло из мрака дышит.
Во тьму глядит задумчиво поэт,
Строку за строчкой на бумаге пишет.
Слова сочатся, словно карамель:
Тягуче и гротескно, слой за слоем.
Читает вслух. И звуки, как капель,
Стучат во мрак древесною смолою.
Поэт ложится. Смотрит в потолок,
Свой стих-молитву к небесам направив.
Осознает, что это монолог,
И сделать с этим ничего не вправе.
Поэт стихи свои прочтет и небу:
Лишь сидя там, на облаках из снега.
7
Лишь сидя там, на облаках из снега,
Увидишь суетность кромешных дураков.
Подумаешь: таким я в прошлом не был,
Но закипит под носом молоко.
Оно покажет: ты, язык свой свесив,
Бежал по самым мизерным делам.
Затягивал петлю на шее в стрессе,
В отчаянии лупил в колокола.
Страдания прошли, сменясь покоем.
Грудную клетку держишь ты в руках.
Теперь своей морозною рукою
Снимаешь пенку молока на облаках.
Подняв на небо душу, бросив в склеп скелет,
Понять возможно цепь ушедших лет.
8
Понять возможно цепь ушедших лет,
Но так нескоро, странно и нескладно.
Ты был при жизни беспросветно слеп
И в жар стремился от мирской прохлады.
К горам тянуло вместо ручейков,
До них ведь слишком просто дотянуться.
Не отпирались двери без щеколд,
Не покорялись городские улицы.
Ты был не там, не с теми, не о том,
И час неверный выбрал для скитаний.
Ты чудеса не находил в простом,
А потому они полынью стали.
Доносятся сквозь отголоски ветра
Рождения забытые заветы.
9
Рождения забытые заветы
Всплывают в памяти постфактум, невзначай.
Сквозь сеть густых неразделенных веток
Ты их всю жизнь свою не замечал.
В тебя заложены таланты и пороки,
Любовь безумная и одинокий плен.
Безмолвие и дорогие строки,
Трудоспособность и тугая лень.
Но ты из страха сделать верный выбор
Всю жизнь с самим собой играешь в прятки.
Настал момент — ты проиграл, ты выбыл.
Теперь ты видишь все свои задатки.
Когда ты вырос, наломали дров
Гадания на юность и любовь.
10
Гадания на юность и любовь
Тонули в черноте кофейной гущи.
Столкнула странных одиноких лбов
Судьба, лбы друг о друга бьющая.
И было лето, самое счастливое
В их неказистых и недолгих жизнях.
Он лез через заборы, чтобы сливы
Вручить ей ночью под Луной капризной.
Касался напоследок нежных щёк
И мчал домой последними трамваями.
Хотя им вместе было хорошо,
Настала осень — время расставания.
Запомнились последние приметы:
Падение слезинки и кометы.
11
Падение слезинки и кометы,
Октябрьского снега седина.
Проносятся счастливые моменты:
Как дружба чистая была заведена,
Как искренне бросался к ней в объятия,
Как делал предложение в горах,
Как выбирал с ней свадебное платье,
Как поправлял фату на волосах.
Как посвящал сонеты и поэмы,
Как улыбался спящей поутру,
Как разрешались вечные проблемы,
Как отбивались трепетно от рук.
И ляжет отпечаток давних строф,
Когда навек застынет в жилах кровь.
12
Когда навек застынет в жилах кровь,
А в теле не останется начинки,
В ушах завоет давних предков зов,
В твоих часах закончатся песчинки.
Мозг станет сильно думать напоследок
И яростью нейронов мельтешить.
Тогда тебе на ухо скажет предок:
«Пойдем со мной. Не надо больше жить».
Ещё секунда — чуешь запах едкий,
Затем — слепящий свет, клубок дорог.
И, наконец, ты видишь давних предков,
Среди которых затесался Бог.
Шептались о тебе, манили пальцем,
А Бог одним лишь взглядом улыбался.
13
А Бог одним лишь взглядом улыбался:
«Чего уставился? Тебя давно здесь ждут
Твои мечты, покои и Парнасы,
Твоей души нетлеющей редут.
Вниз не гляди, сначала будет тяжко:
Ты по привычке устремишься вниз.
Но распиши весь путь свой на бумажке
И в солнце на закате урони.
Тогда тебя отпустит жизнь людская,
И ты похожим станешь на всех нас.
Ты за неделю высечешь из камня
Свой идеальный красочный Парнас».
Бог показал воспоминаний трассу:
Он точно знает, где ты ошибался.
14
Он точно знает, где ты ошибался,
Он точно знает все твои грешки.
Он видел, как ты жил в рабочем вальсе,
Как появились сизые мешки
Под воспалёнными, усталыми глазами,
Как глубже стали рваные морщины.
Как обложил все рукава тузами,
Как становился из юнца мужчиной.
Ты принял недостатки и заветы,
Ты на себя взглянул глазами Бога.
До жизни давней — сотни километров
От мягкого заоблачного стога.
Жизнь кажется песком краеугольным
Нам с высоты прожитой колокольни.
15
Нам с высоты прожитой колокольни
Видны триумфы, кандалы грехов.
Пусть умирать порой бывает больно,
За горизонт уходит пароход.
Душа стучится в ласковое небо,
В окне горит ванильный лунный свет.
Лишь сидя там, на облаках из снега,
Понять возможно цепь ушедших лет.
Рождения забытые заветы,
Гадания на юность и любовь.
Падение слезинки и кометы,
Когда навек застынет в жилах кровь.
А Бог одним лишь взглядом улыбался:
Он точно знает, где ты ошибался.
