Плач Агасфера

Иешуа! Иешуа!
Я узник слова вещего,
Я к жизни им, как ты к кресту, прибит.
Тобой на бытность вечную
Я обречён, Иешуа,
Покуда Гавриил не протрубит.

Пыль тысяч лет на плечи мне
Легла с тех пор, как пешим я
Покинул свой родной Ершалаим.
Душа моя — проплешина,
Остывшая, истлевшая,
И нет конца скитаниям моим.

Позволь спросить, Иешуа,
Ужель настолько грешен я,
И разве соразмерен каре грех?
Ответь мне, безутешному,
Какого же ты лешего
В тот чёрный день избрал мой дом из всех?

Нет-нет, прости! Конечно же,
Не мне, дурному, взвешивать
Свою вину. Я просто так устал...
Вот мой язык, Иешуа!
Возьми его, отрежь его,
Чтоб глупых слов не молвили уста.

Как в ночь перед повешеньем,
Всё с каждым мигом меньше я
Лелею веру в милость палача,
Но жду, как мне завещано,
Ведь лишь тебе, Иешуа,
Избыть по силам всю мою печаль.

Мой стол накрыт, и тешу я
Окном раззанавешенным
Надежду, чтоб сегодня всё сбылось.
Я жду тебя, Иешуа,
Почившего, воскресшего, —
Жду сквозь века, мой самый званный гость.


Карма-сутра

И меня, и тебя
нимфоманка-судьба
поимеет сегодня страстно,
ведь куда ни сверни
от её шестерни,
всё одно — ты негодник, ясно?

Как вьюна корешок,
прорастает грешок —
не из этой, так с прошлой жизни,
так что через века
отвечай за жука,
что тогда под подошвой брызнул.

Приговор — виноват!
И ни в рай, и ни в ад
не сбежать от такого квеста,
и кармический ЦОН
снова выдаст талон
на сеанс бесконтактного секса.

А судьбе всё равно,
что ты в сексе — бревно,
для кого хранишь свою розу;
эта жрица утех
поимеет нас всех,
остаётся лишь выбрать позу.


***

Одному конкретному подъёму в горы посвящается.

От лежащей у ног геометрии гор —
как от выстрела дробью
в глазницу
в упор...

Или как от удара
ногою под дых...

Или как от предательства
самых родных...

Как от лапы, что держит —
но гонит вперёд...

Как от друга, что жив —
но сегодня умрёт...

Как от полуоргазма,
что ты упустил...

Как от шага
на ветхий, скрипучий настил...

Как от злой карусели,
в которой испуг
вплавит в кресло хребтом
силой ста центрифуг...

Как от бабочек —
тех, что в твоём животе
вдруг раскрылись ножами...

Как от декольте,
что тебя обнажает —
не меньше, чем ту,
чью, по сути, должно показать наготу,
а подчас —
и гораздо,
гораздо сильней...

...Ты забудешь её — чтобы помнить о ней.


Моё сердце — это...

Моё сердце — это не весы
На прилавке дядюшки Мурада;
На него выкладывать не надо
Душу — будто палку колбасы.

Чья мясистей? Где пикантней вкус?
Где — халяль, а где — харам и соя?
Ты его не спрашивай. Пустое.
Для него едино — минус, плюс...

Сердце — не треклятый ЭВМ,
Не абак, не счётная машинка,
Чтоб вести подсчёт чужим морщинкам
И смерять масштаб чужих проблем.

Им греха не вычислишь процент,
И просить его советов глупо,
Ведь оно — не лакмус и не лупа,
И вообще — не точный инструмент,
Что ответит на любой вопрос;
Не дневник всевидца и всеслышца...

Моё сердце — это просто мышца
Или — на крайняк — мясной насос.


Пьеса «Общая черта»

Сцена раз:
В ней мартышка со смехом лупцует дубиной собрата
По морде одутловатой.

Сцена два:
Барин грабит холопа, во тьму вереща вельможно:
«Мне, гады, всё можно!»

Сцена три:
В ней офисный клерк на коллегу клевещет бесчестно:
У того потеплее место.

Мораль:
Что не так в каждом случае, нами отдельно взятом?
Где тут связь меж трудягою, барином и приматом,
Меж стратегией личного роста
И насилием ради забавы — так, просто?
Отчего мы сравнили с живущим давно усопшего?
И действительно — что между ними общего?..


(С)ложная симметрия

Вот я снова черчу угольком на мольберте упругом
Вопреки золотому сечению:
Здесь — любовь, там — влечение.
На плацу иль в палаццо,
Людям дано без памяти предаваться —
Любо друг другу, либо друг другом.

Вот вам витрувианец, распятый на плоскости круга,
Словно две половинки орешка:
Вот — орёл, вот и решка,
Вот — «еръ», а вот — «ять».
Просто людям свойственно изменять —
Либо друг другу, либо друг друга.


В этом доме...

В этом доме,
Который построил, конечно, не Джек
И не ЖЭК,
Но человек,
Явно своё дело знавший,
Жили, разбившись на «наших»
И «ваших»
По какому-то не до конца понятному признаку, —
Призраки
Некогда бывших,
Любивших,
Летавших,
Страдавших,
А ныне —
Скиснувших от уныния
До состояния простокваши
(Даже
В гроб и того кладут краше),
Жертвами боя с рутиною
Павших,
Узниками своих панцирей черепашьих
Ставших,
Носящих
Под шёлком и твидом —
Так, для вида, —
Крест, полумесяц, Звезду Давида,
А заодно — и солнцеворот тоже:
Глядишь, что-нибудь да поможет
Вновь ощутить себя полным, живущим, сведущим, —
Слышишь, о Боже? —
Если не в этом доме,
То хотя бы в следующем.


Перемены

Мир — как акула, — не стоит на месте;
Ему покой безделия противен.
Ты оторваться даже не пытайся, —
Настигнет враз!
На миг отвлёкся — убежало тесто,
Чуть-чуть промедлил — угодил под ливень,
Слегка открылся — тут же бьёт, как Тайсон, —
Не в бровь, а в глаз.

Стучатся в дверь глухие перемены,
И им не скажешь: «Приходите завтра,
После обеда, где-нибудь в двенадцать,
А лучше — в час!»
Они отнимут всё, что современно,
Нагадят в кофе, слопают твой завтрак.
От них не скрыться, не застраховаться
От их проказ.

Однако же бранить их нету толку.
Недаром все твердят, мол, так иль эдак,
Всегда есть шанс и в самых грязных лужах
Найти алмаз.
Вот взять хоть нас с тобой! Подумай только,
Как ужаснулся б наш дремучий предок,
Узрев таких нелепых, неуклюжих,
Чудесных нас.


Generation «Пэн»

Мы клянёмся
За всё своё поколение,
Обещая ни капли серьёзности
К этой жизни не проявлять, в передряги лезть,
Доводить
До белого до каления
Ворчунов, что так любят всерьёз нести
Всякий бред, мол, нельзя
Вольно жить,
Долго спать,
Сладко есть.

Мы клянёмся,
Что на склоне судьбы покатом,
По которому в потном угаре
Все бегут не то вверх, не то вниз (поди разбери),
Будем жить
Исключительно по цитатам
Из Барри,
Клайва Льюиса,
Экзюпери.

Мы клянёмся,
Что в скале, где безгривого Симбу
Седовласый, премудрый Рафи́ки
Пред толпой на руках воздымал, как младенца Христа, —
Ни за что
Не увидим фаллический символ,
Веря в святость под листиком фиги
И детей приносящего
А-
ис-
та.

Ну а если мы всё же сорвёмся,
Покривив
Душою кристально-девственной
(Ну там, дети, семья, Тель-Авив —
В летний отпуск, естественно...),
С нами кончено — знайте:
Нас тотчас же сажайте
Под арест
И в тюремную клеть!

Но покамест, друзья, мы клянёмся,
Клянёмся торжественно
(Вот вам крест!)
Никогда,
Никогда
Не взрослеть!


Люди уходят на Север

Все люди уходят на Север.
Говорят, что там жизнь проста,
Что там можно «happily ever...»
В чу́ме жить эдак лет до ста,
Слушать пенье шамана Христа
И на шее трёхлистный клевер
В пыль занашивать вместо креста.

Ты бы стал? Я, наверное, тоже.
Взял бы в руки пруток и вожжи
И на нартах — по белой коже
Нерастаявших с лета снегов,
Чтоб жужжали полозья... И всё же
Путь изъезжен, маршрут исхожен,
Да и я пока не готов.

А на Севере снова ночь,
И темно, как в глазах закрытых.
Там невидимого инуита
Злой гарпун до плотвы охоч.
Уж не я ли твоя плотва?
Уж не мне ли смерть предназначалась?
И в потоках Аврор Бореалис
Не меня ль не поймал ты едва?

Знай, все зёрна отсеять от плевел
Нам не хватит и сотни рук,
Так что все мы уходим на Север
Через ярость арктических вьюг,
Через льды, за полярный круг.
Да, мы вместе уходим на Север —
Только снова приходим на Юг.


Homo Venditus

The time has come
Устроиться в вебкам.
Продать себя по членам, по кускам,
По волоскам,
Чтоб похотливый scum
Меня на сувениры растаскал.

Настал момент
Признать, что я — предмет,
Простой продукт слиянья двух гамет,
A complement
Of meat and bones. The End.
Мой мозг — товар, мой разум — рудимент.

Мотай на ус:
I’m just a thing to use.
За что бы там ни умер Иисус,
Я — лишь ресурс,
И мой валютный курс
Depends on как я бойко продаюсь.

Ну, сколько грамм
Себя отсыпать вам?
Берите, сколько влезет, всё отдам.
My body — храм
Со скидкой на харам.
Вот прейскурант, глядите, цены там.


Оскорбинка

Здравствуй, камрад!
Мы все тебе очень рады — а я как рад!
Скинь свой мундир:
У нас тут любовь, и пони, и миру мир,
Счастье и смех,
И запрещено носить натуральный мех —
Только родной.
А если без шуток — правило лишь одно:
Смысл его прост —
Кого-нибудь не ужалить вожжой под хвост
В зоне броска,
Иначе все наши плюшевые войска
Добрых зверят
Радугу дружбы кровью твоей обагрят.

Что, напугал?
Расслабься, хлебни винишка, держи бокал,
Выключи мозг:
Критический ум здесь нужен, как лампе — воск;
Нервы не трать;
В решётками строк оскаленную тетрадь
Букв не бросай;
Будь мал и непритязателен, как бонсай;
Мясо не ешь;
Постов подрывных не лайкай, почисти кэш;
Меньше шути
О гендерах, вкусах, фоточках в соцсети,
Силе мощей...
Лучше, камрад, не надо шутить вообще.

Вот, молодцом!
Желательно скрыться и не светить лицом,
Память людей
Собою не засорять, не внушать идей,
Мыслей и слов,
Чтоб там ненароком что-нибудь не взросло,
Чтобы ничьих
Изысканных чувств не оскорбил твой чих,
Взгляд или вид —
Ведь ты же не микеланджеловский Давид,
Не Аполлон, —
Хотя у кого-то наверняка и он
Из старины
Вызовет жженье чуть-чуть пониже спины.


Жить надо

Жить надо, мальчик, быстро.
Как при прыжке с тарзанкой,
Думать не стоит вовсе —
Думать вообще опасно:
Если начнёшь копаться
И задавать вопросы,
Вывернет наизнанку
От недостатка смысла.

Думать — удел трусливых
Или совсем бесстрашных,
Нам же с тобою лучше
Лихо жить, без оглядки.
Мы не играем в прятки
И не дрожим, канюча,
С ходу целуем крашей
И попадаем в сливы.

Жить надо так, как будто
Сбор травяной от кашля
Хряпнул: зажмурить глотку,
Чтоб не вернулась, сволочь,
Чтобы не слышать горечь
С приторно-гадкой ноткой
Робкой мечты вчерашней,
В стоптанный быт обутой.


Осьминог

Тёплый июльский вечер. Девятый час.
Парень-красавец, зрелый не по годам
(Имя его не важно, пусть будет Стас),
Ужинает с прекрасной своей мадам.
Вроде всё славно, да только здесь есть одно
«Но»:
Нашему Стасу, конечно же, невдомёк,
Что в пустоте под кудрявым его черепком
Склизким комком
Вот уже лет этак десять живёт осьминог.

Смотрит глазами Стасика на мадам,
Свесив лениво щупальце в полость рта,
Водит голодным кончиком по губам,
Нетерпеливо дёргает: «Ну, когда?»
Стас задаёт вопрос, а мадам в ответ:
«Нет».
Но осьминогу такой от ворот поворот
Не по душе, он отказов сносить не привык;
Сдвинув кадык,
Лезет наружу он всеми ногами вперёд.

Грохот. Посуда бьётся. Мадам визжит.
Выплеснувшись из Стасовой головы,
Резвый моллюск ползёт по столу и — вжик! —
Прыгает, словно спущенный с тетивы,
Нашей мадам точнёхонько на лицо.
Всё...
Дальше у Стасика в памяти резкий обрыв.
Позже, очнувшись, он страшный увидит бедлам,
Ну, и мадам:
Та будет плакать, лохмотьями тело прикрыв.

Собственно, я к чему это всё веду.
Просто хотелось дружеский дать совет:
Этот рассказ дурацкий имей в виду,
Чтоб не услышать «да» там, где скажут «нет».
Если раздастся в черепе звук пустой —
Стой!
Очень внимательно в зеркало посмотри,
Чутко прислушайся к собственным мыслям, друг:
Мало ли, вдруг
И у тебя осьминог поселился внутри?


* * *

Сиди,
Паренёк, что привязан шнуром от зарядки —
Точь-в-точь пуповиной —
К электросети.
Сиди —
И в скупую реальность из матричной матки
На явку с повинной
Не вздумай идти!

Сам суди:
Мир, который дисплеем обрезан и сужен,
Приятен для глазу,
Уютен и прост.
LCD —
Хоть и не ЛСД, но вставляет не хуже:
Включаешь — и сразу
В нирвану репост.

Твой имплант —
Телефон — часть тебя, как ракушки у мидий;
Закрылся — и баста:
Ты — тайна из тайн.
Будто квант —
Существуешь, но только пока кто-то видит
Горящий цветасто
Твой статус «онлайн».

Мир живёт,
И — хоть он ни к чему тебе, ну его на фиг,
Он пуст, не угарен,
Он — пыль и асбест, —
В свой черёд,
Может, вырубят свет, может, кончится трафик, —
И ты, как Гагарин,
Вернёшься с небес.

Но пока
Ни родные, ни органы правопорядка
Всей ратью единой
Не могут найти
Паренька,
Что навеки привязан шнуром от зарядки —
Точь-в-точь пуповиной —
К электросети.


Кони

Бестолков и бесплоден сизифов труд:
Вот воло́чишь ты в гору обломки руд,
А они всё ссыпаются вниз по ней,
Вниз...
Говорят, от работы, мол, кони мрут.
Ты же вроде и телом, и нравом крут,
Только сколько в тебе коней? —
Отзовись!

Сколько сил лошадиных в твоей душе?
На конюшенку авгиеву уже
Наберётся, иль нужно ещё чуть-чуть
Подкопить?
Нет, ни конь в пальто и ни конь в плаще,
Ни троянский тот, из папье-маше,
Даже пыли тебе не взобьют
Из-под копыт.

А ведь есть и другие: им нипочём
Все преграды. В душе у них горячо,
Жеребцы у них молоды́ и злы,
Пот течёт.
У них ангел за правым стоит плечом;
Без раздумий дамокловым он мечом
Все их гордиевы узлы
Рассечёт.

У твоих же кляч — рёбра из-под кож,
И они уж не двинутся — хошь не хошь,
Ведь камнями давно перебит у них
Хребет.
Вот лежат теперь: пользы ни на грош.
Как закатишь пир — пустишь их под нож
Ты в честь пирровых — в честь своих —
Золотых
Побед.


Старые-новые сказочки

У лукоморья
Глухо́ подворье.
Как крикнешь: «Чу!» — тишина в ответ.
Дубок скосило какой-то хворью,
Златую цепь сдали на цветмет.

Русалка с ветки пошла на суши.
Порос бурьяном волшебный бор.
Стоит избушка на ножках Буша,
В ИКЕЕ купленная вразбор.

Узнав про Google,
Забился в угол
Учёный кот. Его не спасти
От модного с давних пор недуга —
От чувства неполноценности.

А яблоко, что кружи́т по блюдцу,
Не сходит нынче с пабли́чных лент,
От Apple требуя контрибуций
За нарушение прав на бренд.

У Несмеяны
Сегодня планы —
Сеанс леченья духовных скреп.
Там есть прогресс; это и не странно,
Ведь «Трамадол» она ест, как хлеб.

У Ваньки с Марьей родились дети,
Но вот понять их дано не всем.
Кричат, мол: «Тятя, тут наши сети
Нам подогнали свежайший мем!»

Вот Василиса —
Теперь актриса,
Звезда ток-шоу и ТВ-программ,
И на одной груди — знак «Гринписа»,
А на другой — ссылка в Инстаграм.

Чтоб чешуя, словно жар, сияла,
И Черномор не уволил чтоб,
Вот тридцать три метросексуала
Стоят колонною в барбершоп.

Горыныч в веру
Ушёл не в меру,
Верней, в три разные — вот те раз:
Одна башка верит в ноосферу,
Вторая — зычно поёт намаз,

А третью в церкви вчера крестили —
И вот все трое на старость лет
Решить не могут теперь, идти ли
На обрезание — или нет.

Чуть беспокойно
На курс биткойна
Кощей коси́тся в подземной мгле.
Над златом чахнуть не так прикольно:
Он вертит нас на нефтяной игле.

Все эти сказки нам очень бли́зки,
Ведь — каждый Божий — мозолят взор.
Жить хочешь дальше? Купи подписку,
А то забанит Роскомнадзор.


О капусте и королях

Без размаху
Время сводит мазком акварели
С первым третий Рим, —
И на плаху:
Все они своё отгорели,
Да и мы сгорим.
Как бы я ни ругал мейнстрим, —
Всё равно, будто ветхие ели,
Заискрим,
Сгнив в труху глубоко внутри.

Подрумянимся
До приятного уху хруста,
Словно горсть опят,
И на радостях
Нас потомки засыплют дустом
От чуба́ до пят,
Славу кесарям возопят
Да на нарах у дядьки Прокруста —
Опять —
Своей памятью оскопят.

Лишь обрубочки
Мы стыдливо прикроем державой
Или скипетром.
Через трубочку
Из железной кубышки ржавой
Будет выпит ром,
И я чую гнилым нутром,
Что взойдёт кандидат полежалый
На трон —
Новым Ромулом и Петром.

Ему мо́нумент
Из елейно-сахарной глыбы
Будет высечен,
И в один момент
Он — растянутый, как на дыбе, —
Станет выше, чем
В приснопамятной каланче
Вавилонской сте́ны могли бы быть.
А зачем? —
Так хотели б Адольф и Ким Чен.

На краю стою,
Раздавая моря и страны
Первым встреченным.
Мы с капустою
По заветам Диоклетиана
Уже обвенчаны,
Окольцованы, обручены.
Забирайте же все мои саны
И чины!
Мне милее мои кочаны.


Жалоба Богу от идеального человека

Я возмущён до кончиков ногтей!
Жизнь — оплеуха творческой натуре:
Куда ни кинь — разврат и бескультурье,
И каждый третий — злостный прохиндей!

Я взбеленён до глубины души!..
Короче, Боже, слушай и пиши!

Вот тот очкарик мне сказал вчера,
Что он в Тебя не верит ни на йоту,
Про Дарвина и обезьян мне что-то
До умопомрачения втирал.

Каков наглец! Напыщенный индюк!
А вон моя соседка, феминистка!
Ни мужа, ни детей, лишь жрёт из миски
Огромный рыжий шерстяной бурдюк.

Будем честны: не лучший кавалер.
И это ж не единственный пример!

Вон та страшна, как крыса (чур-чур-чур!),
Да и шубейка из крысиных шкурок!
Тот раздражает тем, что полудурок,
А этот — тем, что умный чересчур.

Там — жиробас, как будто на убой.
У этих псина вечером шумела.
Тот — слишком чёрный, этот — слишком белый,
А этот — так и вовсе «голубой»!

И с двух сторон заглядывают в рот:
С той — толстосум, а с этой — нищеброд.

В таком бедламе жить нет больше сил!
Ну вот скажи, пожалуйста, на милость:
Какая бесота в Тебя вселилась?
Какой змей-искуситель укусил?

Зачем создал Ты столько дурачья
И мало совершенств? —
Таких, как я.

Оскар Браун — Змей
Oscar Brown Jr. — The Snake (1963)

(перевод с английского)

Как-то утром на тропинке, на работу поспешив,
Повстречала дева змея; тот замёрз и был чуть жив.
Серебрилась от росы его цветная чешуя.
— Ах, бедняжка! — дева вскрикнула. — Тебя согрею я!

— Ты спаси меня, о дева, ради всех небесных сил!
Ты впусти меня, о дева! — змей просил.

Нежным шёлком обернула, чтобы было потеплей,
Уложила у камина, подле тлеющих углей,
А под вечер, воротившись второпях к себе домой,
Увидала, что спасённый змей уже вполне живой.

— Ты спаси меня, о дева, ради всех небесных сил!
Ты впусти меня, о дева! — змей просил.

Ко груди его прижала, шепчут девичьи уста:
— Как досадно, если б сгинула такая красота! —
Начала она ласкать его всё жарче, всё сильней,
Только вместо благодарности её ужалил змей.

— Ты спаси меня, о дева, ради всех небесных сил!
Ты впусти меня, о дева! — змей просил.

— Но за что? — вскричала дева. — Я спасла тебя, подлец!
Ты же знал, что яд смертелен твой, и мне теперь конец!
— Бестолковая, — ответил змей с усмешкою кривой. —
Ты же знала, что я змей, когда несла к себе домой.

— Ты спаси меня, о дева, ради всех небесных сил!
Ты впусти меня, о дева! — змей просил.


Рэй Дорсет — Не надо быть солдатом, чтобы жить, как на войне
Ray Dorset — You Don't Have to Be in the Army to Fight in the War (1971)

(перевод с английского)

Скажем, пассия ведёт тебя знакомиться с роднёй,
Ну а те, мол: «Что за хрен такой патлатый и чудной?» —
За порог тебя пихают, как в каком-то диком сне:
Знай, не надо быть солдатом, чтобы жить, как на войне.

На работе денно-нощно пашешь, не жалея сил,
Но однажды ненароком свой автобус пропустил.
Шеф орёт: «Опять ты поздно! Здесь таких не нужно мне!» —
Ведь не надо быть солдатом, чтобы жить, как на войне.

Вот в гостиницу приходишь на ночлег — да вот дела:
Для неё твоя рубашка недостаточно бела.
Жрать охота — хоть убейся, ну а спать — так и вдвойне,
И не надо быть солдатом, чтобы жить, как на войне.

Нет ни женщины, ни крова, ни копейки за душой.
Так и сдохнуть бы, свернувшись на скамейке небольшой.
Вдруг, как чёрт из табакерки, мент — дубиной по спине...
Нет, не надо быть солдатом, чтобы жить, как на войне.


Йозеф фон Эйхендорф — Незнакомец
Josef von Eichendorff — Der Unbekannte (1837)

(перевод с немецкого)

Уж над деревней стих звон колокольный,
Исчезли птахи с меркнущих небес,
И лишь сверчки трещали всё задорней,
Да шелестом им вторил горный лес,
Когда со стороны полей пшеничных
Явился странник, видом необычный.

У входа в терем, под цветущей аркой
Ему ночлег хозяин предложил;
На стол накрыла юная хозяйка,
Танцуя в свете западных горнил,
И из-под ку́дрей с робкою ухмылкой
Глядел мальчишка — плод любви их пылкой.

Чудно́ одет пришелец был, и всё же
Таким знакомым мнился его лик:
Струилась вязь огня под смуглой кожей —
Точь-в-точь ночной зарницы тихий блик;
А взгляд его пронзал насквозь и глубже
Своей бездонной, поднебесной стужей.

Смеркалось. Гость завёл рассказ вечерний
О дивных чужедальних чудесах:
Везувие, что небо застит чернью;
Поющих над морями лебедях;
Хрустальных островах — крутых и чинных;
Колоколах, чей звон гудит в пучинах.

— Ты много видел, впору изумиться! —
Сказал хозяин, сердцем не кривя. —
Но путь однажды должен завершиться,
Чтоб дом, очаг и верная семья...
Ларцы обильны у соседских дочек,
А странствия — удел лишь одиночек.

Гость встал, и звёзды вспыхнули навстречу,
Сияньем разорвав слепую тьму:
— Благослови вас Бог! Мой дом далече, —
И звоном небо вторило ему,
А он ушёл и растворился в да́ли...
Столь звёздной ночи после не видали.


Уистен Хью Оден — Прозаик
Wystan Hugh Auden — The Novelist (1938)

(перевод с английского)

Зажатая талантом, как в мундир,
Поэта жизнь до тошноты проста:
Он краткой вспышкой озарит весь мир —
Иль нелюдимом будет жить до ста.

Прозаик же другой, его удел —
Свой дар незрелый холить и беречь
И, часто оставаясь не у дел,
Себя коверкать, всем идя навстречь.

А чтоб достичь вершины мастерства,
Он должен в сотни шкур различных влезть:
Познать тоску душевного родства,
С лжецами лгать, а с честными знать честь, —
И в тусклом камельке своей души
Грехи людские вечно ворошить.


Роберт Бёрнс — Ячменный Джон
Robert Burns — John Barleycorn (1782)

(перевод с английского)

Давным-давно Ячменный Джон
Обидел трёх царей,
И те обиду кровью смыть
Решили поскорей.

Могилу в поле раскопав,
Его в ней погребли,
А, месть свершивши, разошлись,
Как в море корабли.

Но свежей вешнею порой
В просторах луговых
Проснулся вновь Ячменный Джон —
Живее всех живых.

Напившись летнего тепла,
Он вырос и окреп,
И по краям пошла молва
О том, как он свиреп.

Да только с осенью опять
Бедняга захирел.
Былую хватку растерял,
Стал бледный, точно мел.

В конце концов, болезнь его
Совсем свалила с ног,
И в смертный час враги опять
Явились на порог.

Косою острой рассекли
Его напополам
И повезли к себе — воздать
По всем его делам.

Уж дома славные цари
Взялись его пытать —
Лупить, подвешивать к крюкам
И по земле таскать.

Но толку мало с пыток тех:
Царей постиг провал,
Ведь, что б ни делали они,
Подлец не помирал.

Швырнули косточки его
В растопку под котёл,
А сердце Джона мельник злой
Камнями размолол.

И кровь сердечную его
Все пили из котла,
И с каждой кружкой радость их
Крепчала и росла.

Во все века не видел мир
Такого храбреца!
Недаром кровь его полнит
Бесстрашием сердца.

Заставит горе позабыть,
Удвоит пыл и страсть
И вдовьи слезы осушит —
Отчаяться не даст.

Так выпьем, братцы, за него!
За Джона-Ячменя!
Пускай не будет он забыт,
От бед страну храня!


Джон Китс — Декабрьскою ночью
John Keats — In Drear-Nighted December

(перевод с английского)

Декабрьскою ночью,
В глубоком, стылом сне,
Корнями врывшись в почву,
Забывши о весне,
Скрипят стволы натужно,
Но не по силам стуже
Согнуть их ветром вьюжным,
Облечь в оковы льда.

Декабрьскою ночью
Ручья не слышен звон:
Под льдистой коркой прочной
От солнца скрылся он
И в забытьи счастливом
Течёт неторопливо;
Весенних переливов
Не помнит уж вода.

Ах, если б было можно
Всё так же позабыть!
Любить, поверь, не сложно,
Сложнее — не любить,
Не чувствовать пропажи
Того, что очень важно,
Но сердцу не прикажешь —
Никак и никогда.


Роберт Бёрнс — В горах моё сердце
Robert Burns — My Heart’s in the Highlands (1789)

(перевод с английского)

В горах моё сердце — не здесь, не в груди, —
Торопится, мчится, летит впереди,
Вдогон за оленем тропою лесной...
В горах моё сердце, а горы со мной.

Прощай же, родимый мой северный край!
Пристанище чести, потерянный рай!
Пусть манит восточный иль западный брег, —
Я сердцем в горах заблудился навек.

Прощайте, вершины в вуалях снегов!
Прощайте, изгибы крутых берегов!
Прощай, диких чащ невесомая тишь!
Прощай, ключ бурливый! Надеюсь, простишь...

В горах моё сердце — не здесь, не в груди, —
Торопится, мчится, летит впереди,
Вдогон за оленем тропою лесной...
В горах моё сердце, а горы со мной.


Перси Биши Шелли — Озимандий
Percy Bysshe Shelley — Ozymandias (1818)

(перевод с английского)

Один бродяга из заморских далей
Поведал мне, что видел он в пути
Две каменных ноги: те средь песков стояли,
Силясь величие пустыни превзойти.

Поодаль же, истерзанный ветрами,
Покоился суровый, гордый лик:
Во всей красе запечатлённый мастерами,
Спустя столетья он по-прежнему велик.

Склонив колени, ты прочтёшь на пьедестале:
«Мне имя — Озимандий, царь царей!
Богам бессмертным мощью равен стал я!»
Глупец! Пустыня всё равно сильней.
Она ветрами камень точит неустанно,
Питаясь безграничностью своей.


Кристина Россетти — Не забывай
Christina Rossetti — Remember

(перевод с английского)

Не забывай меня, когда уйду
В тот край, что полон вечной тишиной,
Когда не сможешь больше быть со мной,
И я предлог остаться не найду.

Не забывай о будущем, что ты
Придумал нам обоим наперёд:
Не забывай, ведь память не соврёт,
Хоть канут в море лет твои мечты.

А если вдруг забыть тебе пришлось
На миг, чтоб после — вспомнить, не грусти:
Однажды тьма отступит, на пути
Оставив груды мыслей-черепков,
Тогда уж лучше память ты отбрось,
Чтоб быть свободным от её оков.


Эмили Дикинсон — Я никогда не видела степей
Emily Dickinson — I Never Saw a Moor

(перевод с английского)

Я никогда не видела степей
И на́ море ни разу не бывала,
Но всё же знаю шелест ковылей
И представляю рык морского вала.

Я не общалась с Богом никогда
И — нет, — в чертогах райских не гостила,
Но всё же верю, попаду туда,
Ведь мне неверье просто не под силу.


Джордж Гордон Байрон — Строки к плачущей леди
George Gordon Byron — Lines to a Lady Weeping (1812)

(перевод с английского)

Оплачь, оплачь, дочь короля,
Судьбу страны, отца позор;
Ах, если б только смыть могла
Ты грех его своей слезой!

Плачь — и страданий злую сушь
Слезами чести орошай,
Чтоб в благодатной почве душ
Взошёл улыбок урожай!

— Следующий!

Голос обрушился на Бенобиуса откуда-то сверху, из-под потолка, отчего сердце старика, в последнее время и без того пошаливавшее, трепыхнулось и на мгновение замерло. За все минувшие годы он так и не смог приспособиться к той безжалостной внезапности, с которой этот резкий, командный оклик вспарывал безмолвие Дворца Памяти.

Старый учёный неспешно поднялся со скамьи. Остальные ожидавшие посмотрели на него со смесью зависти и сочувствия в глазах. Они всё понимали, как понимал и он сам. Ближайшие десять минут предрешат его дальнейшую судьбу: либо его заявка будет принята, и он получит отсрочку ещё на полвека, либо... О том, что будет в противном случае, он старался не думать, но осознание просачивалось поневоле. Он чувствовал, что больше не сможет бороться. Ему уже не хватит ни сил, ни времени.

Судорожно прижимая к груди небольшой свёрток и изо всех сил стараясь унять дрожь в коленях, Бенобиус прошаркал по коридору в приёмную залу. Это помещение было столь же неимоверным, сколь и бестолковым. Своды его уходили в такую высь, что терялись в тенях. Окон не было. Здесь вообще ничего не было, кроме тусклых электрических светильников, развешанных по стенам, и такого же бессмысленно громоздкого, как и вся комната, мраморного стола, за которым сидел один-единственный крохотный человечек. Великий Распорядитель. От Бенобиуса его сейчас отделяло добрых пятнадцать метров, и всё же старик был уверен, что человечек, увидев его, разразился обречённым вздохом.

— Снова вы? — гулко выдохнул он в микрофон. — Ну, что у вас на этот раз?

— В-вот... — промямлил Бенобиус, чуть приподняв свой свёрток.

— Подойдите ближе. Что это?

Учёный сделал несколько шагов к столу. Теперь он мог отчётливо разглядеть лицо Распорядителя — юное, свежее, без единой морщинки. Лицо, которое он видел не меньше сотни раз за последние тридцать лет. Лицо, которое ни капли не изменилось за это время и вряд ли когда-нибудь изменится.

— Это устройство, — начал объяснять Бенобиус, трясущимися руками разворачивая свою котомку, — позволяет улавливать квантовые флуктуации в физическом вакууме и...

— Ближе к сути, милейший! — перебил его Распорядитель. — В чём практическая значимость этого... — казалось, сейчас он выплюнет какое-нибудь непотребное слово, — этого... агрегата.

Пару мгновений Бенобиус мялся, силясь сформулировать мысль покороче.

— Он... кхм... позволяет получать энергию...

— Из чего?

— Кхм... ну... из пустоты.

— Из воздуха? — с сомнением переспросил Распорядитель.

— Ну... можно и так сказать, — пожал плечами учёный. Вдаваться в подробности и дотошничать сейчас совершенно ни к чему, понимал он.

— Покажите-ка его. Нет, ближе не подходите! Положите вон туда, в круг. Да, теперь отойдите.

Окружность на полу вдруг вспыхнула ярким белым светом, и в воздухе над головой Бенобиуса возникла огромная трёхмерная проекция его прибора. Несколько минут Распорядитель обследовал голограмму, щёлкая переключателями на столе: вращал её туда-сюда, увеличивал, уменьшал, разбирал на детали, затем снова собирал. Наконец, удовлетворив своё любопытство, он нажал на кнопку, и свет погас.

— Сожалею, но ваша заявка не принята, — сухо и хладнокровно объявил он — будто вынес смертный приговор.

Бенобиус обомлел.

— Но... как же? Почему?!

— Вечным Вождям ваша игрушка не интересна, — ответствовал Распорядитель, после чего наклонился к микрофону на столе и гаркнул в него: — Следующий!

— Нет, постойте! — в ужасе вскричал Бенобиус, подавшись вперёд. — Я не понимаю... Взгляните на моё устройство ещё раз, прошу! Какая же это игрушка? Это уникальная вещь! Она позволит нам в пределах ближайшего десятилетия полностью отказаться от таких устаревших технологий, как ядерный синтез и разработка природных источников энергии! Это поднимет нашу цивилизацию на следующую ступень развития! Мы сможем...

— Хватит! — оборвал его Распорядитель. — Решение принято. Пересмотру или обжалованию оно не подлежит. Вы свободны!

В дверном проёме, ведущем в залу, уже растерянно топтался следующий проситель, однако Бенобиус не намерен был так легко сдаваться.

— Я требую, чтобы вы сейчас же поставили Вечных Вождей в известность! — воскликнул он, почти срываясь на крик. — Вы не можете, не имеете права принимать подобные решения без их ведома! Что если вы ошиблись? Что если неверно оценили значимость моей заявки? Неужели вы готовы единолично отказать всему человечеству в новом, перспективном открытии из-за какой-то нелепой прихоти?

— Милейший, — процедил Распорядитель, — да будет вам известно, что я нахожусь здесь именно для того, чтобы принимать подобные решения. Я — воля и глас Вечных Вождей, и если я говорю, что ваши бездарные потуги на гениальность им не нужны, значит, так оно и есть.

Бенобиус медленно покачал головой, не отрывая взгляда от вечно юного лица Великого Распорядителя. В глазах старика стоял ужас.

— Что вы за человек такой? — спросил он. — Неужто нет в вас ни капли сочувствия? Вот уже тридцать лет подряд вы безжалостно отвергаете все мои изобретения. Тридцать лет смотрите, как я бьюсь, словно выброшенная на берег рыбина, надрываюсь, чтобы выцарапать себе ещё хоть пару десятилетий жизни, — и глумитесь надо мной! Вы хоть понимаете, что сейчас убиваете меня собственными руками?

— О, Бога ради, не устраивайте здесь театр! — закатил глаза Распорядитель. — В том, что ни одна ваша заявка до сих пор не была принята, виноваты только вы и никто более. Что я могу сделать, если вы который год подряд несёте мне бесполезный хлам? Раз вы не в силах доказать, что нужны нашему обществу, смиритесь и уступите место тем, кто на это способен. А теперь покиньте, пожалуйста, залу, не задерживайте очередь.

Некоторое время старый учёный молчал, бессильно опустив руки. Когда он заговорил снова, голос его был преисполнен ненависти.

— Скажите мне одну простую вещь, господин Великий Распорядитель. За какие заслуги Вечные Вожди даруют вам молодость? Что такое предлагаете вы им взамен за возможность жить вечно? Неужели же такая честь вам оказана только за то, что вы сидите тут и греете стул своим красивым, лощёным задом?

Распорядитель побелел — под стать своему мраморному столу. Его тонкие, изящные губы дрожали от ярости.

— Покиньте залу немедленно! — закричал он так, что микрофон на столе перед ним захлебнулся пронзительным визгом. — Или я буду вынужден помочь вам в этом! — Он занёс руку над кнопкой вызова охраны.

Бенобиус мрачно усмехнулся. Затем сплюнул на зеркально чистый мраморный пол, подхватил своё устройство и, прошествовав мимо перепуганного, застывшего в дверях товарища по несчастью, вышел из приёмной залы навсегда.

Он сидел на ступенях Дворца Памяти, под тягостно серым небом, держа уловитель квантовых флуктуаций на коленях, и не знал, что делать дальше. Пожалуй, это был конец. Возвращаться домой или в свою лабораторию не имело смысла. Он подумал, что можно лечь прямо здесь, на этих самых ступенях, и позволить возрасту и холоду улицы сделать своё дело. По крайней мере, так он смог бы напоследок подпортить день работникам Дворца. Кому понравится мёртвый старик, лежащий на лестнице перед главным входом?

Бенобиус как раз размышлял, много ли времени пройдёт, прежде чем кто-либо обратит внимание на его бездыханное тело, и что они при этом почувствуют, когда к нему подошёл мужчина в ярком апельсиновом пиджаке.

— Добрый вечер, друг мой, — сказал он, возвышаясь над учёным. На вид ему было лет пятьдесят. В волосах уже начала проглядывать благородная седина. — У вас всё в порядке?

— Зависит от того, что вы подразумеваете под порядком, — проворчал в ответ Бенобиус. — Если то, что я ещё жив — тогда да, я пока в порядке. Хотя это, полагаю, дело времени.

Апельсиновый пиджак кивнул.

— Не приняли, значит, вашу заявку?

— Несчастный старик сидит перед Дворцом Памяти один-одинёшенек, — вздохнул Бенобиус. — Нетрудно догадаться, правда?

— Я догадался, ещё когда вы выскочили из приёмной. На вас лица не было. Я сидел вместе с вами в зале ожидания, — пояснил пиджак. — Вот, только что сам отстрелялся.

— И как успехи? — спросил Бенобиус безо всякого интереса.

Пиджак скривился в извиняющейся улыбке.

— Не хочу, чтобы вы подумали, будто я злорадствую.

— Ясно, — буркнул старик. Он надеялся, что после этого незнакомец наконец оставит его в покое, но тот явно не намеревался уходить.

— Разрешите посидеть тут с вами?

— Вы же вроде сказали, что не хотите злорадствовать?

— Даже в мыслях не было. — Не дожидаясь разрешения, пиджак аккуратно опустился на ступеньку рядом. — Просто решил, что вам не помешает сейчас с кем-нибудь перекинуться словечком.

— Не обижайтесь, — ответил Бенобиус сдержанно, — но это последнее, чего мне сейчас хотелось бы.

Пиджак словно бы пропустил его слова мимо ушей.

— Моя фамилия Кунстмахер, — представился он. — Я режиссёр.

— Первый раз слышу, — отозвался старик, игнорируя протянутую ему руку.

— Что ж, как по мне, это даже делает вам честь, — рассмеялся пиджак и режиссёр Кунстмахер.

— Слушайте, — вскипел Бенобиус, — чего вам от меня надо?

— Разрешите дать вам один совет?

— Если после этого вы уберётесь к чёрту!

— Даю слово, — пообещал Кунстмахер с усмешкой. Впрочем, вместо того, чтобы тут же изложить свой совет, он, словно бы намеренно растягивая время, достал из кармана пиджака дорогую серебряную фляжку, открутил крышку, сделал глоток. Предложил Бенобиусу. Тот отказался.

— Знаете, — наконец заговорил режиссёр, — почему у вас ничего не выходит с вашими заявками? Почему Вечные Вожди раз за разом отказываются принимать то, что вы им приносите? Проблема в том, дорогой мой друг, что вы искренне полагаете, будто они желают того же, чего и вы. Чтобы всё вокруг двигалось вперёд. Становилось лучше, красивее, совершеннее. Но увы, это совсем не то, что им нужно.

— С чего вы это решили? — фыркнул Бенобиус. — Вы ведь даже не знаете, что я им принёс.

— А это и не важно, — отмахнулся Кунстмахер. — Может, это было произведение искусства. Портрет, изваяние или, скажем, поэма. Может, архитектурный проект, призванный улучшить наш город. Не важно. Это было что-то весомое. Что-то прекрасное. Может быть, даже великое! Поверьте мне, я знаю, потому что когда-то и сам был на вашем месте. Движимый наивным упрямством и уверенностью в собственном гении, я снова и снова приходил во Дворец Памяти со своими кинолентами, полными изысканно поставленных кадров, высоких метафор, глубоких философских размышлений, сложных персонажей. Мои картины были призваны разговаривать со зрителями на самом тонком уровне, учить их духовности, честности, милосердию. Как думаете, приняли Вожди хоть одну из них?

Бенобиус промолчал. Кунстмахер глотнул ещё из своей серебряной фляжки и продолжил:

— К счастью, набив бесчисленное множество шишек, я всё-таки прозрел. Любой достаточно вдумчивый режиссёр, создавая персонажа, стремится залезть ему под кожу, поставить себя на его место. Вот и я попробовал поставить себя на место наших Вечных Вождей, вообразить, что творится в их венценосных головах. И знаете, к какому я пришёл выводу? Я понял, что им ужасно, невыносимо скучно. Они живут уже так долго, что пресытились практически всем, что может предложить им мир. Их больше не трогают наши заботы, мечты, переживания. Простые радости плоти уже не заставляют их кровь бурлить. Они всё это видели, слышали и чувствовали сотни — а то и сотни тысяч — раз. Музыка? Тоска! Стихи о высоких чувствах? Банальщина! Новации? Блажь! Нет, друг мой, чтобы добиться их признания, нужно подходить к делу нетривиально. Нужно что-то неожиданное, из ряда вон, способное удивить их, шокировать, да хотя бы даже позабавить. Расшевелить их слежавшийся дух. Именно этого им и не хватает — чтобы кто-то время от времени тыкал в них палкой и напоминал им, что они ещё живы. Преуспеете в этом — и сможете позабыть о страхе смерти.

— И какой же палкой тыкаете в них вы? — полюбопытствовал Бенобиус.

— Всё той же, — развёл руками Кунстмахер. — Я ведь режиссёр. Единственный язык, на котором я умею говорить, это язык движущихся картинок. Правда, в том, что я теперь снимаю, прекрасного мало, а глубокомысленного — и того меньше. — Он вздохнул, но спустя мгновение снова пригубил свою серебряную фляжку и натянул на лицо улыбку. — Зато я всё ещё жив и в перерывах между работой для Вождей могу творить что-то в своё удовольствие. Наверное, оно того стоит. Как по-вашему?

Старый учёный не отвечал, погружённый в собственные раздумья.

— Ладно, — промолвил Кунстмахер, пряча фляжку во внутренний карман пиджака и вставая. — Я пообещал оставить вас в покое, как только выскажу всё, что хотел, и вот, сказать мне больше нечего. Надеюсь, что слова мои не прогремели впустую. Удачи вам, друг мой... какое бы решение вы ни приняли.

Он уверенно зашагал вниз по лестнице, стуча каблуками. Бенобиус уже мысленно распрощался с ним и его отвратительным апельсиновым пиджаком, однако в последний миг Кунстмахер обернулся, и взгляд его показался старику печальным и усталым.

— Вам стоит знать ещё кое-что, — сказал он. — Угодить Вождям непросто, и с каждым разом будет всё сложнее. Их острота ощущений притупляется. Если вам удалось взбудоражить их чем-то один раз, больше это не сработает. Придётся постоянно находиться в поиске чего-то нового — более смешного, более пугающего, более возмутительного и аморального. Постоянно. Спросите себя, готовы ли вы к этому. Если нет... что ж, возможно, лучше позволить истории закончиться здесь и сейчас.

Договорив, Кунстмахер отвернулся, преодолел в несколько шагов оставшиеся ступени лестницы, пересёк большую площадь перед Дворцом Памяти, и его апельсиновый пиджак растворился в серости города.

Бенобиус же ещё долго сидел на лестнице, обдумывая его слова, размышляя, что такое он, дряхлый и закостенелый учёный, мог бы показать Вечным Вождям, чтобы по-настоящему их впечатлить. Начало смеркаться, а он всё сидел на стылых каменных плитах, согбенный, неподвижный, похожий на горгулью. Наступила ночь, а он сидел, позабыв обо всём — о людях, холоде и течении времени, о мире вокруг и даже о самих своих чувствах. Лишь одна мысль продолжала неуклонно и тяжеловесно ворочаться у него в голове, перекатываясь с боку на бок, точно огромная, неповоротливая, распухшая от крови пиявка, пока, наконец, не перевалилась на нужную сторону, — и тогда он вскочил на ноги. Суставы и затёкшие мышцы хором запротестовали, напоминая ему, что он вообще-то уже не в том возрасте, когда подобные трюки даются легко и безболезненно.

«Ещё не в том возрасте», — поправил их старик и расхохотался.

Спустя несколько часов он в последний раз окинул взглядом родной город с вершины одной из самых высоких смотровых террас. Город лежал у его ног многокилометровым бетонным лабиринтом. Плотные ряды зданий, рассечённые коридорами улиц, жались друг к другу, переплетались, изгибались под всеми мыслимыми и немыслимыми углами, складываясь в хитроумный узор. Их обитатели в этот самый момент, должно быть, медленно приходили в себя после ночного забытья, начинали шевелиться — всё ещё вялые, заторможенные. Расползались по своим ванным и кухням чистить зубы, пить кофе, готовить завтрак. Жить — или по крайней мере думать, что они живут. Возможно, где-то там, в этом лабиринте, находился и Кунстмахер. Бенобиус не знал. Откровенно говоря, ему было плевать.

Он посмотрел на часы. Ещё минута. Шестьдесят секунд — и Вечные Вожди наконец увидят то, что он приготовил для них. Грандиознейшее шоу из всех! Зрелище, которое никого не оставит равнодушным! Ах, как ему хотелось в этот миг увидеть выражения на их лицах. Особенно на юном и прелестном лице Великого Распорядителя.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Ровно в шесть утра уловитель квантовых флуктуаций, запущенный Бенобиусом в глубине его лаборатории, на другом конце города, достиг состояния критической перегрузки и взорвался, высвободив разом всю накопленную энергию. Сначала зыбкие утренние сумерки утонули во вспышке — столь яркой, что её свет ослепил учёного даже сквозь защитные очки. Спустя мгновение за светом последовал звук. Воздух от горизонта до горизонта затрещал, словно рвущаяся материя, и от треска этого дрожала земля и сжималось сердце. Казалось, будто рвётся само бытие, само пространство вокруг. Когда же угасла вспышка и затих треск, Бенобиус увидел, что половины города больше нет. Несколько десятков кварталов вместе с тысячами населявших их жителей в одночасье испарились, обратились колоссальным облаком пыли, которое теперь раздувалось, как стремительно зреющий чирей, затмевая солнце, пожирая всё уцелевшее.

Свершилось!

По щекам Бенобиуса катились слёзы триумфа и благоговейного ужаса. Избороздившие кожу морщины наполнялись ими, как долины рек в паводок.

Свершилось!

Едва ли Вечные Вожди могли лицезреть случившееся собственными глазами. В столь ранний час они наверняка ещё мирно спали в своих постелях. Однако старый учёный был уверен: они всё увидят. В городе хватало камер, заснявших устроенное им представление. Достаточно, чтобы рассмотреть его со всех возможных ракурсов, — а Вожди этого захотят, вне всяких сомнений. Они не упустят шанса насладиться шоу в полной мере, просмаковать каждую секунду, каждую деталь.

А потом они, само собой, пожелают взглянуть на того, кто организовал это действо.

Бенобиус не намерен был томить их ожиданием. Зачем оттягивать собственный звёздный час? Он спустился с террасы — прямиком в клокочущий ад шумных, поседевших от пыли улиц — и сдался первому же попавшемуся патрулю. Патрульные не сразу восприняли его признание всерьёз. Долго хлопали глазами, ошарашенные, непонимающие: видно, решили, что старик повредился рассудком. Но он стоял на своём, требовал сию же секунду отвезти его в участок, и им пришлось подчиниться. В участке ему тоже долго отказывались верить. Чтобы он, жалкий, стоящий одной ногой в могиле старикашка, одним махом стёр в порошок полгорода? Чепуха! Быть такого не может! Захотелось старому дурню поиграть в негодяя, урвать немного чужой славы, вот и всё! Они смеялись над ним, и смех их был насквозь пропитан страхом, истерикой, безумием. Они перестали смеяться, когда Бенобиус положил перед ними толстую папку с документами. Там было всё. Описание принципов работы устройства, его технические спецификации, схемы, графики, теоретические выкладки с уравнениями и формулами, данные, полученные в ходе экспериментов... Чем глубже работники участка погружались в эту папку, тем бледнее становились их физиономии, тем шире распахивались рты. Теперь они смотрели на Бенобиуса совсем иначе.

Следующие несколько дней учёный провёл в камере временного заключения. Он ждал, что кто-нибудь из Вечных Вождей придёт навестить его лично, чтобы вживую встретиться с человеком, столь лихо вырвавшим их из череды унылых нескончаемых будней, выразить ему своё восхищение, может быть, даже пожать руку. Но никто не явился. В какой-то момент Бенобиус испугался, что всё было впустую, что его шоу не тронуло их в достаточной мере. А потом он увидел запись их выступления. В своей публичной речи Вожди осуждали поступок Бенобиуса, называли его кошмарным, бесчеловечным, чудовищным преступлением, выражали свою безмерную скорбь по погибшим. Однако старику не было дела до их слов, он вслушивался в то, что говорили их глаза — быстрые, живые, поблёскивающие от возбуждения, — и чувствовал, что его судьба уже решена.

Суд состоялся вскоре после этого и прошёл быстро. Свою вину Бенобиус не отрицал, а потому и спорить тут было не о чем. Приговор огласили уже спустя полчаса после начала заседания. Виновен по всем статьям.

Выходя из зала суда, учёный светился от счастья.

— Подъём!

Голос обрушился на Бенобиуса откуда-то сверху, из-под потолка. Вырванный из сна, учёный поначалу встрепенулся, но затем, вспомнив, где он, позволил себе вновь растечься по поверхности нар. Он с наслаждением потянулся, жадно ловя ощущения от каждой мышцы. Тело отвечало приятной негой. Ничего не болело, не ныло, не отказывалось повиноваться, и от этого на душе было тепло и спокойно.

Узкое продолговатое окошко в двери его камеры отворилось и выплюнуло поднос с завтраком. Разумеется, и сам поднос, и тарелка, и все столовые приборы — всё из пластика. Ни одной зеркальной поверхности. Жаль. Он бы многое сейчас отдал, чтобы взглянуть на своё обновлённое лицо — непривычно гладкое и бархатное на ощупь. Лицо, которое он не видел уже лет сорок и которое, он знал, останется с ним надолго.

Триста лет. К такому сроку его приговорил суд. Триста лет без права на смерть. Почти что вечность. Достаточно, чтобы не нервничать, не суетиться, потягивать жизнь маленькими глоточками, как коктейль через соломинку, наслаждаться каждым мгновением без оглядки, без назойливо зудящих мыслей о том, что конец всё ближе. Достаточно, чтобы позабыть обо всём и просто радоваться мелочам — пускай и сидя при этом в тесной одиночной камере, три на три, без окон. А когда и эта вечность иссякнет, он, Бенобиус, обязательно придумает, чем ещё развлечь Вечных Вождей. В этом он не сомневался.

Времени у него теперь было хоть отбавляй.

Корабль, который они искали, обнаружился в точности там, куда указывали координаты Юсуфа, а именно — в самом сердце огромного космического НИЧТО. Поблизости не было ни звёзд, ни планет, ни даже осколков астероидов. Лишь кромешная пустота без конца и края. И он — этот серый, забытый Аллахом корабль, по корпусу которого вилось поблёкшей красной вязью название — «Даджаль».

Было решительно неясно, как он очутился здесь, у чёрта на рогах, почти в тринадцати парсеках от ближайшей обитаемой системы. Не менее загадочно обстояло дело и с тем, как о его местонахождении прознали люди Юсуфа. Сам мекканец твердил что-то о колониальном дроне, который проводил неподалёку разведку полезных ископаемых и случайно перехватил сигнал аварийного маяка. Гюрза в эту чушь не верила ни на йоту. Откуда взяться разведывательному дрону в такой глуши? Тут и разведывать-то нечего.

— Ставлю выпивку на то, что не светит нам тут ни шиша, — проворчал Джинн, насилу втискивая свою массивную, татуированную тушу в скафандр. — И ежу понятно, что здесь поработали пираты. Может, даже не в один заход. Сколько там эта посудина числится в пропавших? Два года? Три?

— Два с половиной, — бесстрастно уточнил Юсуф.

Долговязый, болезненно-бледный, с выбритой до блеска головой, этот мекканец выглядел на фоне ребят Гюрзы чужеродным элементом и, собственно говоря, таковым и являлся. Гюрза согласилась взять его на миссию только потому, что на этом настояли наниматели. Почему это было для них столь принципиально, они пояснить отказались. Вряд ли их тревожила вероятность того, что команда не сможет самостоятельно разыскать дорогу к потерянному кораблю: благо, их координаты оказались достаточно точны. Джинн перед отбытием предположил, что Юсуфа могли отправить с ними в качестве страховки на тот случай, если Гюрзе и её товарищам вдруг ударит в голову моча, и они, наплевав на сделку, решат присвоить драгоценный груз с «Даджаля» себе. Остальных членов экипажа эта идея позабавила. Было бы очень интересно поглядеть, каким образом этот нескладный, тщедушный на вид человечек, не имеющий при себе даже ножа, сможет им помешать, если они и вправду замыслят что-то подобное.

Рядом с Юсуфом, у входа в шлюз, скрестив руки на груди, стояла Зара. Она была единственной, кто не участвовал в общем сборе. В этот раз Гюрза предпочла оставить её за дежурную. Девушке предстояло следить за перемещениями товарищей из рубки «Рамадана» и предупредить их в случае появления рядом с кораблём нежданных гостей. Перспектива просиживать штаны вдали от основных событий Зару не особо воодушевляла, и всё же ей хватало дисциплины держать своё мнение при себе. Она прекрасно помнила основное правило их команды. Приказы капитана не оспариваются.

— Два с половиной года, — с тоской протянул Джинн. — Помяните моё слово: нету там никакого груза. Те, что порасторопнее нас, давненько уже подсуетились и вынесли оттуда всё, что можно. Небось, одни голые трупы нас там ждут-поджидают.

— Кончай уже каркать, старая ворона! — резко осекла его Гюрза и сама себе удивилась. Обычно она вела себя сдержаннее. Зачастую она даже сама подыгрывала трепотне Джинна. Но в этот раз что-то не давало ей покоя. Какое-то неясное чувство тревоги. Что-то было не так, и она не могла понять, что именно.

Джинн скорчил кислую мину.

— Ну ты чего, капитан? Дай душу отвести.

— Мне за твоё нытьё не платят. Вот сделаем дело, и отводи свою душу, куда ей будет угодно.

— А я твою ставку принимаю! — воскликнул из дальнего угла Али, самый молодой в их группе, ещё почти юноша. Это, впрочем, не мешало ему быть одним из лучших техников, каких Гюрза когда-либо встречала по эту сторону Звёздной Оси. — Если отыщем что-нибудь ценное, ты проставляешься, дед!

Джинн хохотнул.

— Вот кто у нас выпить всегда не прочь. Молокосос, а фору любому даст! Учитесь, старпёры!

— Всё же далековато здесь для пиратов, — подключился к разговору Имам, как всегда, с мягкой, вежливой улыбкой — ошеломляюще яркой на его иссиня-чёрном лице. — Я бы скорее поставил на то, что на корабле случилась поломка — с двигателем или, может, с бортовым компьютером. Бедолаги, наверное, сбились с курса, а вернуться по своим следам так и не смогли.

— Погоди-погоди! Ты? Поставил бы? — Глаза у Джинна полезли на лоб. — Вот уж от кого не ожидал! Видать, и у вас, святых людей, в глотке порой пересыхает?

Тем временем Гюрза закончила возиться со своим скафандром.

— Чего гадать? Сейчас войдём да поглядим, что к чему. — Она повернулась к Заре. — Мух не лови, присматривай за нами одним глазом. Не хочу схлопотать пулю в спину от каких-нибудь любителей дармовщинки. — Затем, понизив голос так, чтобы не услышал Юсуф, добавила: — С чудика этого тоже глаз не спускай. Не нравится он мне.

Зара коротко кивнула.

Отряд из пяти человек вошёл в стыковочный узел, протянутый, точно мостик, от одного корабля к другому, и Зара тотчас же задраила за ними люк.

Двигались колонной. Первым шёл Джинн, следом — Гюрза, Юсуф и Али. Замыкал Имам. Все, кроме Юсуфа и Имама, держали в руках по пневматической винтовке, заряженной стеклянными пулями — стандартное оружие космического бойца. Такие пули убивали и калечили не хуже свинцовых, но, в отличие от них же, сводили к минимуму возможность нечаянно пробить обшивку корабля и вызвать никому не нужные проблемы.

Когда отряд достиг люка, ведущего на «Даджаль», за дело взялся Али. Он подсоединил одну из своих игрушек к электронному замку и позволил программе самой подобрать код доступа. На всё про всё ушло не больше минуты. Громоздкая металлическая дверь зашипела и отъехала в сторону.

Али театрально раскинул руки.

— Сим-сим, откройся!

Включив фонари на шлемах и держа винтовки наготове, пятеро шагнули внутрь, в чрево корабля-призрака. Внутри было темно и безжизненно.

Имам наскоро провёл анализ атмосферы и радиационного фона.

— Токсичных примесей не фиксирую. Воздух чистый, хоть и довольно разрежённый. Дышать тут всё же было бы трудновато, но нам ведь этого и не надо, правда?

— Как с радиацией? — спросила Гюрза.

— Тоже в норме. Если проблема была в реакторе, то до облучения корабля не дошло.

— Эй, Юсуф! — гаркнул Джинн. — Ты хоть в курсе, где именно нам искать ваш сраный груз?

— В трюме, — отозвался мекканец.

— Превосходненько. Значит, по пути сможем заглянуть в пару-тройку кают. Вдруг там что-нибудь да завалялось? — Верзила хищно ощерился и пересёкся взглядом с Али. Тот улыбнулся в ответ.

— Сперва проверим рубку, — сказала Гюрза.

Юсуф смущённо откашлялся.

— Капитан, я бы не рекомендовал отвлекаться от основной цели. Чем быстрее мы выполним свою задачу, тем скорее вы получите вознаграждение...

— Сперва в рубку, — отрезала Гюрза. — Может, получится перезапустить бортовой компьютер и выяснить, как корабль сюда занесло. На худой конец, попробуем восстановить подачу энергии. Шарахаться в потёмках мне сейчас хочется меньше всего.

По длинному мрачному коридору они двинулись к голове корабля. Мертвенную тишину нарушали лишь звуки их собственного дыхания, многократно усиленные динамиками шлемов, да клацанье магнитных подошв, без которых отряд был бы вынужден порхать по судну в абсолютной невесомости.

К счастью, проход в рубку был открыт, и им не пришлось тратить лишние минуты на разблокировку каждой двери и переборки. Как только они вошли, Али, не дожидаясь специальных указаний, направился к консоли компьютера, предпринял попытку запустить его. Приборы никак не отреагировали.

— Ну что ж, — вздохнул парень. — После двух лет простоя я бы больше удивился, если б он включился безо всяких проблем.

— Сможешь починить? — спросила Гюрза.

— Пока не знаю. Нужно лезть в процессорное ядро, смотреть, в чём неисправность.

Она мысленно прикинула, сколько времени мог занять ремонт. При самых оптимистичных прогнозах выходило порядка часа-двух, однако в случае успеха в их распоряжении оказалась бы не только база данных «Даджаля», но и сам корабль, который потом можно было бы сбыть на чёрном рынке — целиком или же по частям. Гюрза решила попытать удачу.

Общими усилиями они сняли металлический щит, закрывавший нишу в полу под компьютером, и Али нырнул туда ногами вперёд.

— Ну, это надолго, — зевнул Джинн. — Вы как хотите, а я пойду прогуляюсь. Проведу, так сказать, рекогносцировку.

— Лучше не бродить тут поодиночке, — заметила Гюрза. — Мало ли что. Вон, возьми Юсуфа за компанию, ему как раз нечем заняться. Ты же не против, Юсуф?

Мекканец безразлично пожал плечами.

— Ну, спасибо... — Джинн метнул в капитана взгляд, весьма однозначно выражавший, что он думает по поводу подобной компании. Гюрза встретила этот взгляд с незыблемой твёрдостью. Приказы капитана не оспариваются. Таково правило.

Джинн хотел было сплюнуть от досады, но вовремя вспомнил про скафандр. Тогда он демонстративно вскинул винтовку на плечо и решительным шагом, не оглядываясь на навязанного ему спутника, вышел из рубки во мрак коридора. Юсуф последовал за ним длинной бледной тенью.

По пути мужчины не обмолвились ни словом. Мекканец был не из болтливых, и Джинн мысленно благодарил за это все высшие силы, какие только могли его услышать. Почесать языком наёмник, конечно, любил, мог заниматься этим часами, без устали и стеснения, нередко доводя своих товарищей по команде до бешенства. Темы для разговора он находил играючи, за словом в карман не лез, а порой и в собеседнике не особо-то нуждался: когда никого не было под рукой, запросто мог разговориться и сам с собой. Но вот рядом с Юсуфом — неслыханное дело! — язык его будто прилипал к нёбу и каменел. Одним своим присутствием этот тонкий, тихий и какой-то совершенно неживой человек словно бы высасывал из окружающего пространства весь воздух. Так некомфортно в чьём-то обществе Джинну не было уже очень давно. Может, даже никогда. Он шёл по кораблю, стараясь не обращать внимания на своего невольного спутника, забыть, что тот шагает позади.

Первая жилая каюта попалась им уже метров через двадцать. Входная переборка её была закрыта, но не запечатана намертво: без электропитания магнитный замок не работал, а значит, её можно было отодвинуть силой.

Отведя ремень с висящим на плече оружием за спину, Джинн отстегнул от пояса монтировку, вставил один её конец в щель между переборкой и стеной, а на другой навалился всем своим весом. После минуты стараний переборка скрежетнула, поддалась и туго сдвинулась, открыв зазор шириною в ладонь. Верзила отступил, окинул её оценивающим взглядом. До окончательной победы было, конечно, ещё далековато. Будь здесь Али, они бы вместе управились в два счёта, но парень остался в рубке. Здесь был только Юсуф. Он стоял неподалёку, у противоположной стены коридора, и безучастно наблюдал за происходящим из-под нашлемного фонаря.

Преодолеть себя и заговорить с ним стоило Джинну физических усилий не меньших, чем те, что он потратил, толкая эту чёртову переборку.

— Слушай, помочь не хочешь?

В глазах мекканца промелькнуло недоумение. Он будто не верил, что этот вопрос в самом деле мог быть адресован ему. Чуть помедлив, он покачал головой.

— Что, брезгуешь воровать у мертвецов? — выдавил усмешку Джинн. — Ну, дело хозяйское. Но если чего найду, долю свою потом не требуй.

Наёмник мысленно выругался. Напрасно он затеял этот разговор. И ежу было понятно, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Он собирался было возвратиться к переборке, но тут что-то привлекло его внимание к левой руке Юсуфа. В пальцах, обтянутых перчаткой скафандра, холодно поблёскивали чётки с круглой привеской из чёрного камня, похожего на оникс. Джинн подумал, что это очень странно. Нет, в самих чётках не было ничего необычного. Почти такие же имелись и у Имама; правда, он во время вылазок всегда носил их на шее, под скафандром, а не в руках. Присмотревшись внимательнее к привеске, Джинн различил какой-то символ, вырезанный на её поверхности и аккуратно подкрашенный белым. Простенький рисунок: солнце и нечто, напоминающее не то жвала насекомого, не то широко разинутую, зубастую пасть. Выглядело так, будто пасть эта намеревалась проглотить солнце целиком.

— Что это? — неожиданно для самого себя спросил Джинн.

Юсуф поглядел на чётки, затем снова поднял глаза. На миг наёмнику показалось, что он не ответит. Но он ответил — медленно, точно с неохотой:

— Это... символ веры.

— Впервые такой вижу, — сказал Джинн, — а я, знаешь ли, всякого навидался. Что у вас за вера-то?

Даже сквозь целлулоидное стекло шлема было видно, как лицо Юсуфа напряглось.

— Мы... не рассказываем об этом... таким, как ты.

— Таким, как я? Это каким же?

Вновь повисла тяжёлая пауза.

Верзила шагнул к Юсуфу, стараясь вложить в это движение как можно больше угрозы. Особых усилий ему не требовалось. Родившийся в мире с повышенной гравитацией, он хоть и был ниже мекканца почти на полторы головы, зато значительно превосходил его шириной плеч и внушительностью мышц. У большинства людей один вид его здоровенных, как кувалды, кулачищ мигом отбивал всякое желание ему перечить. Само собой, развязывать драку Джинн не планировал — уж точно не здесь и не сейчас. Хотел только припугнуть мекканца, пощекотать ему нервишки.

Впрочем, Юсуфа его бравада, казалось, совсем не впечатлила. Он смотрел на Джинна сверху вниз, испытующе, с вызовом.

Юсуф промолчал.

— Видел, небось, мои наколки, пока я наряжался у шлюза? Это всё имена. Я набиваю по штуке каждый раз, как кого-нибудь ухлопаю. Традиция такая, понимаешь? Чтобы не забывать. Мне было двенадцать, когда я набил своё первое имя. Саид его звали.

Джинн вдохнул, а затем с присвистом выпустил воздух сквозь сжатые зубы. Он больше не улыбался.

— Саид был мне другом. Почти что братом. Грешно убить человека, но ещё хуже, если один брат убивает другого, верно? Мы с Саидом много лет держались вместе, помогали друг другу, как могли, защищали друг друга от уличной шпаны, а то и от сволочи посерьёзнее. Никого у меня не было ближе, чем он. Но знаешь, даже такие узы мало что значат, когда вы оба настолько голодны, что ни о чём больше не можете думать, кроме еды. Помню, как нам удалось поймать в подворотне полудохлого котёнка. Мать его, видать, померла, а может, просто отказалась его кормить, когда самой жрать стало нечего. В общем, я свернул ему шею. Котёнок был совсем крохоток, мяса — на один кус. Мы с Саидом прекрасно осознавали, что на двоих нам этого не хватит. Смотрели друг на друга и понимали: здесь, над трупиком этого несчастного заморыша, наша дружба закончилась. Он кинулся на меня первым. Начал бить — всерьёз, во всю силу. Он был крупнее меня и сильнее. Зато у меня был камень.

Джинн прервался, ожидая от Юсуфа какой-нибудь реакции. Реакции не последовало. Если эта история и вызвала у него какие-то чувства, на лице его это никак не отразилось.

— Порой, — продолжил Джинн, — я забываю, насколько всё-таки хрупко человеческое тело. Я не хотел убивать Саида, но убил. Это оказалось до нелепости легко. Одного удара хватило, чтобы проломить ему череп. Всего одного удара, представляешь? Хотя, — Джинн поморщился и махнул рукой, — что ты можешь представлять? Для тебя я был и останусь грешником. Не важно, что на кону была моя собственная жизнь. Как там у вас принято? Ударили по левой щеке — подставь правую? Всадили нож под ребро — насядь на клинок, чтоб вошёл поглубже? Можешь ещё и провернуть его внутри для пущего эффекта. Будь покорной овцой, заготовленной на убой, и тебе воздастся — когда-нибудь, потом. Так, что ли?

Юсуф не ответил.

— Молчишь? Нечего сказать? Ах да, забыл, общаться с таким, как я, ниже твоего достоинства. Что ж, в таком случае советую помалкивать и дальше. Авось сойдёшь за нормального, и никто из нас сгоряча не вышвырнет тебя в космос. Нам-то терять нечего: одним грехом больше, одним меньше.

Джинн ожидал, что и теперь Юсуф никак не отреагирует, однако, к его удивлению, мекканец всё-таки кое-что сделал. Он улыбнулся — и от улыбки этой мурашки бежали по коже.

— Я знаю, как умру, — сказал Юсуф спокойно. — Это произойдёт скоро и не от твоей руки.

— Да ну?

— Да. А ещё я знаю, как умрёшь ты.

Джинн прищурился.

— Ха! Так ты у нас ещё и пророк, оказывается? Ну, давай, пророк, просвети меня!

— К чему слова? — пожал плечами Юсуф. — Они уже ничего не изменят. Наши судьбы предрешены. Были предрешены задолго до того, как мы появились на свет. Нам осталось только принять их с честью.

— Так и знал, — сказал Джинн. — Очередной пустобрёх.

Лицо Юсуфа не изменилось, не дрогнуло ни единым мускулом. Казалось, это и не лицо вовсе, а жуткая восковая маска с застывшей на ней улыбкой.

— Ладно, — промолвил он. — Если ты так хочешь знать... Ты умрёшь ещё до того, как закончится этот день. Умрёшь смертью, которую заслужил — корчась от страха, боли и чувства собственного бессилия. Никто не помянет тебя добрым словом. Никто не похоронит тебя и не отпоёт твоё тело. Никто не будет по тебе тосковать, потому что в этом мире нет никого, кто любил бы тебя. Ну как? Стало тебе легче, гяур?

Джинн надвинулся на мекканца, подобно туче — грозный, постепенно наливающийся злобой.

— Ты что это, угрожаешь мне?

— Нет. Я лишь говорю, как будет. Бояться тебе нужно не меня.

— Кого же, если не тебя?

Юсуф поднял руку. Чётки с камешком-привеской закачались у Джинна перед лицом.

— Мир справедлив, гяур. Он всегда воздаёт нам по делам нашим. Если тебе и стоит чего-то бояться, то только этого.

— В таком случае молись, — ответил Джинн, — чтобы тебя не оказалось рядом в тот миг, когда я испугаюсь. А то, знаешь, когда такое случается, люди рядом со мной начинают дохнуть, как мухи. Сам не понимаю, как это выходит.

Они стояли друг против друга, схлестнувшись взглядами. Монтировка в руках Джинна покачивалась, словно кобра, готовящаяся к броску.

— Я помолюсь, — сказал Юсуф, не переставая улыбаться, — за всех нас.

Пока Али ковырялся во внутренностях компьютера, а Джинн с Юсуфом рыскали по кораблю в поисках трофеев, Гюрза и Имам ждали у входа в рубку, размышляя каждый о своём.

Первым молчание нарушил Имам. Сначала он тронул Гюрзу за плечо, привлекая её внимание, и демонстративно, чтобы она видела, нажал на кнопку на сенсорной панели у себя на запястье. Гюрза поняла. Проделала то же самое. Теперь они могли говорить, не опасаясь, что остальные члены команды их услышат.

— Капитан, я понимаю, что основной принцип нашей профессии — выполнять свою работу, не задавая лишних вопросов, но наниматели хоть словом обмолвились о том, что за груз мы должны отсюда забрать?

— Нет, — ответила Гюрза. — Да и я не допытывалась. Сам знаешь, люди нашей профессии живут дольше и счастливее, если не суют свой нос, куда не просят.

Имам кивнул.

— Разумеется. И обычно я полностью поддерживаю такую точку зрения. Всё-таки нам не впервой ловить чёрных кошек в тёмной комнате. Но в этот раз мне как-то совсем уж не по себе. Этот Юсуф... есть в нём что-то... нехорошее.

— Ты серьёзно? После всех больных на голову отморозков, головорезов и ублюдков, с которыми нас сводила судьба, именно в нём ты углядел что-то нехорошее?

Гюрза фыркнула.

— Меня всегда поражало, как это у тебя выходит — продолжать верить в слова Писания, несмотря на то, чем мы занимаемся. Мне бы такое упорство.

— Дело тут не в упорстве. Его у тебя и так всегда было в достатке.

Имам снова положил ладонь ей на плечо и мягко повернул к себе, так, чтобы они могли видеть глаза друг друга сквозь щитки шлемов.

— Гюрза, мы ведь с тобой знакомы сто лет. В жизни не поверю, чтобы ты не попробовала навести справки, прежде чем браться за этот заказ.

— О, я пробовала! Ты даже не представляешь, как мне пришлось изворачиваться, лишь бы наскрести какие-то крупицы информации. И знаешь, что? С какой бы стороны я ни подобралась, всюду натыкалась на непрошибаемый тупик.

— Слыхал я о таких «тупиках», — поморщился Имам. — Думаешь, наши наниматели связаны с правительством?

— Не похоже. Из того, что мне удалось выяснить, у меня сложилось впечатление, что это скорее какая-то секта — закрытая и страшно секретная. Вот и всё. Никто о них ничего не знает. Никто ничего не слышал.

— Что насчёт «Даджаля»?

— Тоже ничего существенного. Наёмное транспортное судно. Регистрация и разрешение на работу имеются. Всё чинно и благородно... по официальным данным.

— Ага. Значит, есть и неофициальные.

— Как всегда. Контрабанда, нелегальный извоз, отмывание денег. В общем, нашего поля ягодки. Два с половиной года назад корабль стартовал с Новой Мекки и как в воду канул. Куда летел, что вёз, и вёз ли что-нибудь вообще — неизвестно.

— Да уж, и правда, негусто, — согласился Имам. — И оттого ещё более подозрительно.

Гюрза развела руками.

— При иных обстоятельствах я бы послала к чёрту этих яйцеголовых с их секретами, да больно уж ценник хорош. За двадцать золотых слитков я на многое готова закрыть глаза.

— Не всё в этом мире измеряется деньгами, Гюрза.

— Скажи это в следующий раз своему пустому брюху.

В дальнем конце коридора замелькали фонари Джинна и Юсуфа. Дождавшись, пока они подойдут поближе, Гюрза окликнула их:

— Ну что, расхитители космических гробниц, нашли клад под какой-нибудь подушкой?

— Нет, — буркнул Джинн. — Зато нашли кое-что другое.

Он выставил перед собой руку в перчатке и показал им что-то, что держал на ладони. Это были стеклянные осколки. Осколки пуль.

— Кто-то уже был здесь до нас, — мрачно проговорил он. — Кто-то при оружии. И, судя по всему, пришлось ему тут ох как солоно.

— Где ты их отыскал? — спросила Гюрза, ощущая, как в районе живота змеиным клубком сжимается предчувствие беды.

— Возле трюма. Их там хоть задом жуй. Кто-то расстрелял несколько обойм, палил во все стороны, без разбору и, видимо, без толку. Ни одна пуля в цель не попала. По крайней мере, ни крови, ни тел я не видел. Хотя я не был в само́м трюме. Может, их туда стащили. Но все осколки чистенькие, как слеза младенца.

Гюрза повернулась к Юсуфу, впилась в него ледяным взглядом.

— Тебе есть, что сказать об этом?

Мекканец лишь в очередной раз пожал плечами.

— Я уже говорил, я не в курсе, что происходило на корабле после его исчезновения. Очевидно, кто-то в кого-то стрелял. Может, это были члены экипажа? Не поделили чего-нибудь и схватились за оружие?

— Брехня собачья! — скривился Джинн. — Реши они всерьёз поубивать друг друга, остались бы хоть какие-то следы, хоть капля крови! Если же выжившие подчистили за собой всё после перестрелки, почему тогда бросили эту груду осколков?

Гюрза с Имамом переглянулись и поняли, что думают об одном и том же. Нужно было поскорее выполнять задание и убираться прочь с этого насквозь пропахшего неприятностями корабля. Чем дольше они тут находились, тем явственнее ощущалась смутная, витающая в воздухе тень угрозы.

Гюрза склонилась над нишей в полу, ведущей к процессорному ядру.

— Али, как у нас дела? Есть прогресс?

Парень выглянул из-под мешанины кабелей. Вид у него был встрёпанный и донельзя растерянный.

— Эм-м... Как бы это сказать, капитан...

— Ртом, Али, говори ртом.

— Кхм... да... В общем, тут ерунда какая-то. Я каждый блок памяти вручную проверил, каждую долбаную матрицу осмотрел. Всё цело, всё должно работать — но не работает же! Ничего не понимаю!

В способностях своего техника Гюрза не сомневалась ни на йоту. Если он не мог чего-то починить, значит, починить это было нельзя в принципе. Краем сознания она отметила, что совсем не удивлена. Для неё это был всего лишь ещё один паззл в общую мозаику, очередное доказательство того, что на «Даджале» всё происходило вопреки логике и здравому смыслу. Иначе и быть не могло.

— К чёрту! Вылезай оттуда. — Она оглянулась на своих товарищей. В свете фонарей глаза её, казалось, горели. — Пора с этим заканчивать. Идём в трюм, забираем всё, что можем забрать, и сматываем удочки. Мы и так потеряли здесь слишком много времени.

Трюм встретил их сразу тремя сюрпризами. Во-первых, здесь по какой-то совершенно непостижимой причине имелась гравитация. Такое было возможно лишь при одном условии — если бы вдруг активировалось хвостовое кольцо «Даджаля». Именно оно было призвано своим вращением создавать в задних секциях корабля искусственную силу тяжести. Когда Гюрза попыталась связаться с Зарой, чтобы та подтвердила или опровергла это предположение, раскрылся сюрприз номер два. Связь с «Рамаданом» отсутствовала. Эфир хрипел и кашлял от помех, как завзятый курильщик.

Наконец, третье и, пожалуй, самое значительное открытие поджидало отряд уже на дне трюма, после спуска по высокой вертикальной лестнице. Отсек, изгибавшийся громадным колесом диаметром в полкилометра, был затоплен. Четверо товарищей недоумённо озирались, стоя по колено в мутной, серой воде. Джинн присвистнул.

— Мать честна́я! Я, конечно, знал, что женщины от меня без ума, но местные дамочки явно перестарались.

Шутку никто не оценил.

Имам, нагнувшись, зачерпнул в портативную тест-систему немного воды для химического анализа. Гюрза и Али неспешно расходились в разные стороны, вспарывая лучами своих фонарей вязкую, почти физически ощутимую темноту. Грязное, подёрнутое ряской море у них под ногами лениво волновалось, по поверхности плавал мелкий мусор.

Внезапно Гюрза споткнулась. Потеряв равновесие, она чуть было не опрокинулась в серую муть с головой, однако в последний момент всё-таки смогла устоять. Что-то лежало у её ног, под непроницаемым покровом воды. Что-то лёгкое и ломкое. Она погрузила руки в воду, аккуратно нащупала края этого предмета, приподняла над поверхностью — и едва сдержала подкативший к горлу рвотный позыв.

В прошлом Гюрзе не раз и не два случалось видеть покойников. Были среди них и относительно благообразные, и такие, в которых уже мало чего сохранилось человеческого. Доводилось ей и самой отправлять людей на тот свет. Никакого особого трепета или суеверного страха перед мёртвыми телами она не испытывала. Тем не менее, то, что она сейчас извлекла из воды, даже по её меркам выглядело жутко.

Труп принадлежал человеку, вне всяких сомнений. При жизни он носил скафандр, очень похожий на её собственный. Теперь, правда, от него уцелел только каркас и некоторые пластиковые компоненты, всё прочее растворилось под действием какой-то необычайно концентрированной кислоты. То же можно было сказать и о самом мертвеце: несчастного обварило почти до самых костей. Остатки плоти ещё покрывали его тонкой багровой коростой, но чисто символически. Гюрза мысленно поблагодарила судьбу за то, что её шлем не пропускал запахов, в противном случае её бы точно вывернуло наизнанку.

— Аллах всемогущий, — услышала она у себя в динамиках сдавленный шёпот Имама. — Не может быть...

— Что такое? — спросил Джинн.

— Это, наверное, какая-то ошибка. Этого не может быть! Я отказываюсь верить!..

— Да говори уже, святоша! Что стряслось?

— Вся эта жидкость вокруг... — Голос у Имама дрожал. — Это не вода.

— А что?

— Пепсин, соляная кислота, гидрокарбонаты, высокий процент аммиака...

— Твою мать, Имам, я разве похож на химика?

На несколько мгновений в трюме установилась абсолютная, ничем не нарушаемая тишина. Затем из интеркома снова прозвучал тихий голос Имама.

— Это желудочный сок.

Дикий, животный ужас, который Гюрза всеми силами гнала из своего сердца, в этот миг овладел ею безраздельно. Отшвырнув наполовину переваренные останки обратно в серую жижу, она круто развернулась и кинулась обратно к лестнице в облаке из разлетающихся брызг. Прочь из этого ада! Прочь с этого проклятого корабля!

Никаких команд она не отдавала, но остальные члены отряда, по-видимому, и без её указки пришли к тому же решению. Они едва не сшибли друг друга с ног. Лучи фонарей лихорадочно полосовали воздух, шарили по стене трюма в том месте, где всего пару минут назад была лестница, уводившая наверх.

— Она же была здесь! — выл Али, срываясь на фальцет. — Прямо здесь! Мы же совсем недалеко от неё ушли!

— Видимо, проскочили в суматохе, — попыталась успокоить себя и других Гюрза. — Разделимся и поищем. Джинн, вы с Али идите вдоль стены налево, а мы пойдём направо. Кто первым наткнётся, кликнет остальных.

Они уже начали расходиться в разные стороны, когда Гюрза заметила, что Юсуф не примкнул ни к одной из групп. Он продолжал стоять на своём месте, не двигаясь, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами.

— Эй! — прикрикнула на него Гюрза, а когда он не отозвался, шагнула к нему, ухватила за плечи и хорошенько встряхнула. — Да что с тобой? Очнись!

Он распахнул глаза — водянистые и блёклые, как у рыбины. Уставился на неё словно бы в недоумении.

— Некуда идти, — выговорил он глухо. — Всякий путь кончается здесь.

— Что ты такое мелешь? Что ты...

Не успела Гюрза закончить фразу, как в голове у неё будто что-то перевернулось. Последний паззл встал на своё место, и она вдруг поняла — или ей показалось, что поняла.

— Это всё из-за груза, так ведь? Из-за него «Даджаль» сбился с курса? Они перевозили что-то опасное и не смогли с этим совладать? Что это было? Какое-то оружие?

Однако Юсуф смерил её таким взглядом, что слова завязли у неё в глотке. Прежде она и не подумала бы, что так можно смотреть на человека — столько в его глазах было неприкрытого отвращения, презрения, гадливости. Так смотрят на дохлую крысу, валяющуюся в подворотне, или на мерзкий, гнойный волдырь, или же на дерьмо, приставшее к подошве ботинка, но никак не на человека.

— Правду говорят про вас, звёздных стервятников, будто вы не умнее зверей. Нет никакого груза. Нет, и не было.

— Это ещё как понимать? — вмешался Джинн. — На кой ляд тогда мы сюда вообще тащились, если его нет?

Юсуф не ответил. За него это сделал Имам.

— Думаю, ответ очевиден. Он и его братия нарочно привели нас сюда. Вопрос только — зачем?

Мекканец молчал. По-прежнему держа его за плечи, Гюрза толкнула его — да так, что тот впечатался спиной в стену.

— Говори, сукин сын!

Он молчал. Тогда она приставила дуло винтовки к его колену и выстрелила. Эфир интеркома захлебнулся оглушительным воем боли. Юсуф сполз по стене, осел, погрузившись в жидкость по пояс.

— Говори!

Ещё с минуту в динамиках были слышны лишь его сдавленные стоны и всхлипы. Затем он всё-таки заговорил — зло, отрывисто, давясь и выхаркивая из себя по одному слову.

— Жалкие... кретины!.. Слабоумные... выродки... портовых... шлюх!.. Даже если... скажу... вы не... не поймёте!.. Не услышите!.. Куда вам?.. Вы... просто... безмозглый скот! Тупое... грязное мясо для... Неведомого...

— Глядите-ка, какой он у нас, оказывается, красноречивый, — хмыкнул Джинн. — Весь полёт сидел молчком, будто язык между ягодиц потерял, а тут — на́ тебе, разродился!

— Что за Неведомый? — продолжала выпытывать Гюрза. — Какой-то ваш божок?

— Божок?.. — Юсуф с трудом поднял голову и одарил её очередным презрительным взглядом. — Нет! Боги... это блажь... выдумка для... детей и... малодушных идиотов... Если не молиться богам... не приносить жертвы... ничего не изменится... А Он... Он не требует молитв... Ему на них плевать... Всё, что Ему нужно это... это пища... и если наше братство не будет... утолять Его голод... конец всему.

— Что же произойдёт, — спросил Имам, — если вы перестанете утолять его голод?

— Смерть... — выдохнул Юсуф. — Везде. Во всех мирах. Он придёт... и тогда не спасётся никто. Он поглотит планеты... выпьет звёзды... как паук выпивает муху... вывернет само пространство наизнанку... и оставит за собой лишь тьму... и пустоту...

— Бред какой-то, — пробормотал Джинн в воцарившейся тишине. — Прострели-ка ему вторую ногу, капитан. Может, тогда он скажет, зачем притащил нас сюда на самом деле.

На это Юсуф лишь горько усмехнулся.

— Я же говорил... Вы не слышите. Не понимаете.

Гюрза наклонилась к нему. Пристально всмотрелась в его мертвенно-бледное лицо.

— Предположим, что мы услышали и поняли. Но если твой Неведомый — не бог, тогда что он такое? Ни одно живое существо не способно на то, что ты описываешь.

— Ни одно из известных вам. Космос огромен... и нет числа ужасам, что в нём таятся.

— Но вы-то о нём знаете — ты и твои подельники с Новой Мекки.

Юсуф кивнул.

— Наше братство... уже три сотни лет знает о Его существовании.

— И время от времени подкармливает его экипажами наёмных кораблей, — добавил Имам, — чтобы он держался подальше от обитаемых систем. Так?

Тут у Али, весь разговор стоявшего в стороне и молча слушавшего, не выдержали нервы.

— Стойте! — вскрикнул он, дав петуха. — Остановитесь хоть на минутку! Я что, один здесь ни черта не понимаю? О чём мы вообще говорим? Что за неведомые? Что за корабли?

Товарищи взглянули на него с сочувствием.

— Мы далеко не первые, кого Юсуф и его друзья с Новой Мекки нанимают для полёта в этот сектор, — пояснил Имам. — Полагаю, ребята на «Даджале» тоже думали, что летят сюда за секретным ценным грузом. А до них здесь был кто-то ещё — наверняка тоже солдаты удачи. Я ведь прав?

— Такова цена, — подтвердил Юсуф. — Цена всего сущего. Жизни худших из людей... убийц... грабителей... изуверов, погрязших во грехе... таких, как вы... ради жизней невинных. Невелика цена, если задуматься...

— Ах ты, паскуда! — Джинн оттеснил Гюрзу и, ухватив мекканца за грудную пластину скафандра, резко вздёрнул его кверху. — Моралист хренов! Невелика цена, говоришь? Это ты нас, значит, отдаёшь на заклание, потому что с чего-то вдруг решил, что наши жизни стоят меньше, чем чьи-то ещё? Мы, значит, грешники и убийцы? А сам-то ты кто тогда, а?

— Не я выбрал вас, — прохрипел Юсуф. — Но если бы... мне дано было выбирать... я всё сделал бы так же.

— Мы зря тратим время. Нужно искать выход, — дрожащим голосом напомнил Али.

— Отсюда нет выхода, — откликнулся, повернувшись к нему, Юсуф. — Неведомый уже знает, что вы здесь, и никого не отпустит. Гордитесь... если можете. Вы умрёте не напрасно.

— Если и так, то ты умрёшь вместе с нами, — заметила Гюрза.

— Я отдаю свою жизнь... по собственной воле, — ответил Юсуф. — Это... моё решение... моя жертва... во имя человечества. Для людей моей веры... нет смерти чище.

— Вон оно как! — прорычал Джинн и встряхнул его, как тряпичную куклу. — Мучеником, значит, заделаться решил? Небось, думаешь, тебя за такое без очереди на небо пустят и семьдесят девственниц в награду дадут? Ну, так я тебе чуток подпорчу малину. Сдохнешь ты у меня, как самый обычный вшиварь из подворотни, от пули в башку! Что люди твоей веры говорят о такой смерти? Достаточно она для вас чистая?

Верзила швырнул Юсуфа обратно в жижу и схватился за винтовку, намереваясь сейчас же воплотить свою угрозу в жизнь, но Гюрза остановила его.

— Побереги пули. Если этот клоун говорит правду, они нам ещё пригодятся.

Джинн редко прислушивался к чужим доводам. Особенно когда выходил из себя, и кто-то пытался воззвать к его голосу разума. В этот момент, однако, слова капитана по какой-то необъяснимой причине возымели нужный эффект. Поразмыслив ещё несколько мгновений, верзила всё-таки опустил оружие.

— Ну, ничего, — пробормотал он. — Мы ещё поглядим, кто кого сожрёт. Пусть этот его Неведомый только сунется, мразь, я его мигом стеклом накормлю, а если не нажрётся, так добавки дам.

Юсуф, барахтаясь у его ног, вдруг затрясся и разразился чередой странных, хлюпающих звуков. Казалось, он задыхается. Впрочем, вскоре все сообразили, что это был смех.

— Каков... храбрец... — выдавил из себя мекканец сквозь приступ жуткого, хриплого хохота. — Оглядись! Посмотри вокруг, храбрец! Как думаешь... где ты сейчас?..

Товарищи огляделись — и на миг остолбенели от увиденного. Уровень жидкости, затопившей отсек, поднимался — медленно, но неотвратимо. Теперь она доходила им уже почти до бёдер. Одновременно с этим сам трюм будто бы начал сокращаться в размерах. Стены вдруг расплылись, обмякли, потеряли былые очертания. Материал, из которого они были сделаны, больше не походил на металл даже отдалённо. Теперь это было нечто рыхлое, склизкое, складчатое и непрерывно шевелящееся.

Гюрза решила было, что сходит с ума, однако Джинн, похоже, видел то же самое. Он снова вскинул винтовку и, не целясь, наобум выстрелил несколько раз по этой кошмарной корчащейся массе. Стеклянные пули вошли в неё, как в желе, не причинив никакого видимого ущерба.

Стенки отсека продолжали сжиматься быстрыми, конвульсивными рывками. В какой-то момент Гюрзу пронзило безумное осознание того, что это за место. Если когда-то оно и являлось трюмом, то теперь это было нечто совершенно иное. Это была утроба — столь колоссальная, монструозная, что воображение отказывалось рисовать образ создания, которому она могла бы принадлежать. Слушая рассказ Юсуфа о Неведомом, Гюрза представляла себе нечто крупное, сильное, опасное, но вполне одолимое — чудище, бродящее по безлюдным переходам корабля, прячущееся в мрачных закутках, чтобы в удобный момент атаковать из засады. Ах, как же она была наивна!

Чудовище не пряталось на корабле. Чудовище было кораблём.

Фонари на их скафандрах неожиданно замигали и разом погасли, точно невидимая рука щёлкнула переключателем. В какой-то мере это было благословением. Тьма милосердно скрыла от них всё происходящее, избавила от необходимости лицезреть преисподнюю, неимоверным капканом смыкавшуюся вокруг. Последнее, что осталось им в этой слепой пульсирующей черноте — голоса товарищей, доносившиеся через интерком. Неистово рычал Джинн, извергая потоки проклятий и самой отборной ругани. Всхлипывал и неразборчиво лопотал что-то Али — кажется, просил у кого-то прощения.

Яснее всего, однако же, был слышен голос Имама: ровный, уверенный, отрешённый, он заполнял собой всё окружающее пространство, обволакивал, оттеснял кошмары. Он читал молитву. Слова были Гюрзе смутно знакомы, и она, сама не зная зачем, начала проговаривать их с Имамом в унисон. Вскоре к их хору присоединились и Али с Джинном.

— Мир вам, о лежащие здесь верующие и мусульмане! Поистине, если будет угодно Аллаху, мы присоединимся к вам, и Аллах помилует тех из нас, кто ушёл раньше, и тех, кто задержался; молю Его об избавлении для нас и для вас...

Они повторяли молитву снова и снова, и голоса их сплетались между собой, и каждый в отдельности придавал силы остальным. Когда же силы их иссякли, они продолжили повторять эти слова уже про себя — столько, сколько могли.

А потом тьма поглотила их без остатка.