bossa nova 6

Ах,
как она шла по улице
даже лето в нее влюбилось
под широким подолом юбки
прятался ветер от солнца

Ах,
как она шла по улице
море ей вслед замирало
наглая, симпатичная
девушка лет восемнадцати

Ах,
как она шла по улице
тень за ней не успевала
путаясь в босоножках
теряясь в блеске браслетов

Ах,
как она шла по улице
по мостовой из взглядов
упрямая и прямая
и дочерна загорелая

А
старая грустная женщина
ей вослед улыбнулась
сказала еще наплачешься
требуя, что обещано


bossa nova 13
(Бретону)

бегало солнце
зеленым мальчишкой
по переулкам желтого дня

бегало солнце
за тонкой девчонкой
тонкой девчонкой тоньше сукна

падало солнце
пополам разрезанное
ее глазами
в его глаза

бегало солнце
падало тонким мальчишкой
зеленой девчонкой
разрезанными пополам


bossa nova 17

хочешь, возьмемся за руки?
будем стоять под стеной
увитой плющом, а по кромке
колючая сталь проволоки

хочешь, возьмемся за руки?
хочешь, ты будешь со мной
колючую сталь проволоки
просто раздвинем рукой

хочешь, возьмемся за руки?
хочешь, глаза закрой
колючая сталь проволоки
рай обнесен стеной


bossa nova 19
(Тцара)

июнь
июль
август
здравствую

мыслями сплю
невесть что мню
жарой искорежен
тобой осторожен

солнце
сдирает расу
с кожи

солнце
снято с повестки дня
летую
мыслями спя
невесть что мня


bossa nova 35

смуглый вечер распахнет объятья
вереницей пьяного огня
эй, актау
и чем короче платье
тем стыдней потом у алтаря

хэй, атака
рук и слов настойчивость
тянет в ночь, на скалы, в камыши
эй, корма
держи свою остойчивость
под напором дикой анаши

эй, октава
не струни под рифму
и под ритм тоже не спеши
неустанно
слышишь?
под девичьи лифы
так и лезут, так и лезут перваши


***

домов волосы дыбом
непричесанные антенны
книг мертвые глыбы
константы и перемены

жаль, что слов этих выстрелы
на час бытия не выменять
моя глупая милая истина
с именем моря в имени


Твоя жизнь

Те, кто ищут здесь боль, те, кто прячет в карманы,
Те, кто падает в ноль, те, кто с мари и хуаном,
Те, кто стоят под стрелой, те, кто не платят налоги,
Те, кто ходили войной на тех, кто не верит в бога,
Кто вы — спросите себя, задайте вопрос себе строго,
В карманах косяк теребя, свернутый из некролога.
И если выйти сейчас в окно или просто за дверь
И выдохнуть новый газ, и крикнуть — сука, не верь!
Там не будет квадрата и круга, там будут тупые углы.
Шизофазия у друга, завязанная в узлы,
Оставленная у порога, сожженная суть в огне.
Если не веришь в бога, хули ты веришь мне?

Можно ли верить прохожим? Или синоптикам? Прежде чем выйти погулять стоит: а) взглянуть на телефон — в ту часть экрана, где показывают погоду, или б) посмотреть в окно — кто во что одет. Кажется, что это так просто. Если синоптики лгут, то прохожие на улице точно нет. Или наоборот. Иногда люди за окном одеты столь разнообразно, что невозможно понять, какое время года там на самом деле — лето или осень, зима или весна. Кто-то легко бежит в футболке и сандалиях, а кто-то вяло переставляет ноги в застёгнутой наглухо куртке и утеплённых ботинках. Поэтому, прежде чем выйти на улицу, Кен решал логическую задачу — кому довериться, синоптикам или прохожим? А потом, выбрав меньшее из зол и следуя парадоксу Монти Холла, менял своё решение. Самое забавное, в девяноста процентах случаев он угадывал. Но оставшиеся десять иногда сводили его с ума.

Как, например, сегодня.

Идти по набережной, содрогаясь от холода. Стучать зубами и сжимать кулаки. Идти по набережной и торопиться по делам — тонкий диссонанс несовместимых действий. По набережной следует вальяжно ступать, под руку с супругой или подругой, приглядывая за детьми, если они есть, или с еле заметным небрежением поглядывать на идущих навстречу. Кена всегда забавлял этот момент, он даже пытался составить шкалу презрения во взгляде в зависимости от района Астаны. Проще всего гулять в районе памятника Кенесары, где полно молодёжи и приезжих, и где взгляды людей больше любопытные, нежели оценивающие. А максимальное сосредоточение пренебрежения в глазах обретается в районе Пирамиды. Иногда складывается такое ощущение, что часть гуляющих работают в магазинах жутко дорогих брендов одежды и приглядываются к проходящим мимо так, словно изучают платежеспособность клиента, случайно или в первый раз заглянувшего на их территорию. А взгляды плюс-минус ровесников на секунду сосредотачиваются, словно пытаясь вспомнить, кто этот человек, идущий навстречу. Может, надо с ним уважительно поздороваться, может мы где-то пересекались? Даже прогулка возле Акорды или Библиотеки меньше напрягает, чем неспешный променад вдоль набережной президентского парка. Особенно вечером. В тёплую погоду. Летом. Лето — время комплексов и унижений. Лето — время, когда взгляды прохожих наливаются ядом пренебрежения к одежде или физической форме, словно каракурт накапливает и настаивает свою силу, чтобы осенью выплеснуть в коротких схватках с врагом или жертвой.

Но затем, когда промозглая осень уже вступила в свои права и полновластной хозяйкой оглядывает свои владения, расшвыривая направо-налево ещё неубранные листья и сыпля песком в глаза прохожих, когда казалось бы вот — осень, время максимальной концентрации презрения к встречным, — весь этот летний яд (вайб?) исчезает, растворяется в резко наступившей прохладе. Люди сосредотачиваются на своих ощущениях, им некогда оглядываться, обдумывать. Резкий короткий взгляд — знакомец? незнакомец? — и, в зависимости от степени узнавания, короткий кивок или полуминутный разговор, или же возвращение к собственным мыслям. Разве что старики и дети вглядываются подольше: первые вспоминают всех виденных когда-то людей, а вторые фиксируют абрис лица в стремительно теряющем свои краски мире.

Астана — как и любой другой крупный город — место, где человеческая жизнь превращается в мнемоническую схему. Всё становится условным, дежурным, подверженным статистике. Встречи с друзьями превращаются в рутину. А если друзей нет? Тогда весь мир аккумулируется в телефоне. И уровень настроения становится напрямую связан с уровнем заряда. Камлания и обряды ныне не актуальны. Чтобы получить связь с космосом, надо иметь поблизости розетку. В минуты прогулки по набережной у человека в жизни появляются короткие, сиюминутные, но от этого становящиеся не менее важными, смыслы — поиски общественных туалетов и доступных розеток. И тогда уже больше никому нет дела до взглядов. Но всё же...

Кен делил времена года в Астане образами китайской поэзии. Лето — Время презрения, Осень — Время возвращения, Зима — Время сочувствия, и Весна — Время признания. И рефреном словосочетание — «к самому себе», в казахской поэтической традиции. Будь Кен японцем, он обязательно добавил бы краски — описание блеклых цветов листьев, лежащих на дорожках парка. Был бы русским, рассыпал бы звуки — шёпот, топот, свист и плач ветра. Был бы узбеком, поляком, байянцем — размашистыми движениями ног, плавными жестами рук размешал бы в яркий водоворот, перевернув время с ног на голову, расплескав краски и звуки во все стороны. Чтобы Время возвращения стало Временем вечных танцев зелёных ветвей и листьев под капель дождя, когда едва обретшие явь капли, как набросок в руках художника, начинают наливаться силой, нежно придавливая массой, словно мужчина женщину. Будь Кен поэтом — но он математик. Эх...

Осень — время возвращения к самому себе. Сошёл летний загар, разъехались толпы приезжих, закончился отпуск, но прежде этого и деньги. А осень в Астане — время расчётов, время противоречий. Осенью у людей нет времени любоваться окружающим миром, и вся красота мгновения пропадает втуне, не прикоснувшись к душе. Пройдя мимо, как несовпадающая прямая с линией жизни.

Так и сегодня. Кен шёл по набережной, натянув шапку по самые уши, руки в карманах, плечи согнуты и выдвинуты вперёд, глава чуть наклонена. Никого нет, даже тех, кто страдает от одиночества.

Вообще-то до офиса можно было добраться более коротким путем, по прямой, или даже сесть на автобус, чтобы проехать с десяток остановок. Кен же предпочитал добираться пешком, через дорожки парка. По пути он обдумывал дела, которые вчера не доделал, когда появилось что-то более срочное. Чаще всего составленный в общих чертах план выполняется в них же. Оставив детали за бортом. Согласно поговорке, дьявол крылся в деталях, и утро Кена начиналось с получасового, а то и растянувшегося на час, общения с ним. Но это уже детали. Обстоятельства жизни, не более.

Была ещё одна причина, по которой он выбирал путь через парк и набережную. Если идти с этой стороны в офис, то в десяти минутах ходьбы от работы располагался маленький киоск, где готовили кофе на вынос. И за последние месяцы у него выработалась привычка покупать там кофе. Добираясь же до работы на автобусе или по улице, Кен уклонялся от маршрута, в котором была точка с кофейным киоском.

Была ли в его желании заказывать кофе именно там какая-то предопределенность? Пожалуй. Это слово стало для нового Кена, нового — выбирающего неудобный, но ставший вдруг важным, путь, чем-то вроде откровения. Пожалуй, perhaps, бәлкім — так неожиданно для него самого проявилась обновлённая квинтэссенция жизненного опыта, и если бы у Кена был герб, то девизом его, статусом, максимой стало было слово — пожалуй. С одной стороны — фатализм, страх необычного или привычная нерешительность, с другой — бесшабашность, готовность допустить любое развитие событий. Пожалуй, пойду вперёд, или, пожалуй, пойду назад, или останусь на месте.

С этого слова для Кена начался необычный период жизни, скучный, как Periodo Azul у трезвого импрессиониста. Проходя возле киоска с кофе, он останавливался на одной мысли: «Пожалуй, куплю себе кофе». И, потянув дверь на себя, неспешно заходил в маленькое помещение кофейни. Стойка у окна с двумя барными стульями, прилавок с кофейным аппаратом, и за невысокой оградой — буфет, где рядом, едва выглядывая из-за прилавка, на стуле сидит она.

Курносая, с веснушками, улыбчивая девушка лет двадцати. Путаясь в окончаниях, она неловко спрашивала про его заказ. И он заказывал обычный чёрный кофе с сахаром. Дождавшись горячего стаканчика, расплачивался и уходил. Она всегда работала до полудня. В обеденный перерыв или вечером вместо неё стояли уже другие — такие же молодые и весёлые, но всё же не она.

Несмотря на математический склад ума, на его склонность к систематизации, в жизни Кена мистика занимала крепкое, пусть и небольшое место. Каждодневная покупка кофе по утрам в будни стала для него своеобразным ритуалом начала рабочего дня. Проанализировав свои действия, Кен решил, что пока ему не понятная логика в новоприобретённой причуде есть. Пусть будет так. Занести в расписание и выходить на пятнадцать минут раньше, чем прежде.

Всё лето он заказывал кофе, обходясь небрежными короткими фразами в общении с ней. Каждый день она была одинаковой: аккуратно суетилась и провожала небольшими взмахами рук. Постепенно Кен оттаял. Вначале было ободрительное моргание, затем еле обозначенный кивок, а вслед за этим появилась и улыбка. В какой-то момент Кен осознал, что все вокруг него это обычные люди, занятые чем-то, бегущие по своим делам, беспокойные, нервные — это всё просто люди, а не функции. И нанесённое извне (точнее — определённое доходами и должностью, столица как-никак) пренебрежение к людям в его характере мало-помалу стало исчезать. Так прошло Время презрения.

Маленький кленовый лист яркого багряного цвета ухитрился застрять между ремнём и ушком сумки самым краем черешка и сейчас задорно колыхался в такт движениям плеча. Кен слегка потянул плечо, но листочек упрямо держался, словно говоря ему: если ты не против, то я бы хотел пройтись с тобой. Кен согласно прикрыл глаза. В стремительно тускнеющем мире серо-синих осенних оттенков пятно багрянца не помешает. Ровный тихий ветер иногда сменялся короткими порывами, словно ветер раздумывал, стать ему вихрем или просто покружить на месте. Кен краем глаза поглядывал за листком, но тот надежно держался, будто зачаленный к пристани Белема лично капитаном Васко Москозо де Араганом. Ах, вот откуда в его мыслях появился байянец! Кен рассмеялся, и если бы у его необычного спутника была рука, то он бы с улыбкой и удовольствием пожал её. Но листик единственной конечностью держался своего места. И ни шаги Кена, ни невидимые пальцы ветра, что украдкой дёргали листочек, не смогли сдвинуть его ни на йоту. Дрожание краёв и трепет всего тела показывали что, ветер может гулять в одиночестве, а багрянорождённый лист отныне независим и путешествует сам по себе.

Октябрь в Астане сумбурен и в какой-то мере жесток. Приходит холод, внезапно сменяемый погожими мгновениями, а затем холод возвращается вновь, разозлённый и наглый, словно хулиган из подворотни. Он требует, чтобы прохожие достали из шкафов зимние вещи, потому что осенние, созданные для красоты одеяния не спасают от его крепких объятий. И когда, укутанный в несколько слоёв одежды, торопливый горожанин бежит по своим делам, холод прячется за углом, посмеиваясь. Стоит расслабиться и распахнуть куртку, как он врывается в малейшие прорехи и остужает до самых костей, незаметно, исподволь, проникая в организм и закручивая свои вихри внутри. Осень в Астане — время простуды, время возвращения к своим чувствам и ощущениям.

«Идём, идём вперёд, не останавливайся! Мы почти дошли!» — затрепетал листок, и Кен ускорил шаги. Там, за молодыми, высокими деревьями, притулившись к обочине пешеходного перехода, стоит киоск с кофе, где красивая девушка улыбается прохожим. Забавно, что кофе — словно жизнь: надо добавлять сахар, чтобы спрятать горечь напитка. Так и в жизни нужна щепотка любви, чтобы скрыть боль, из которой она состоит вся целиком.

Стеклянная дверь, поддавшись усилию, открылась ровно настолько, чтобы Кен сумел зайти, а ветер, устремившийся за ним, не успел. И вот, он там, за прозрачными витражами окна, сердится, трясёт деревья, обещая потрепать Кена, когда тот выйдет со стаканчиком на улицу. Кен прищурился. Он не любил угроз, тем более таких явных.

— Доброе утро! Какой кофе желаете? — раздался сзади звонкий голосок.

Кен повернулся. С ветром он поговорит позже, по-мужски, один на один, не вмешивая никого.

— Доброе утро! — ответил он, а про себя дополнил фразу словом «Красавица!», но вслух продолжил совсем другим: — Чёрный, с сахаром!

— Как обычно? — задала следующий вопрос из их хрупкого ежебудничного ритуала девушка.

Кен хотел ответить «да», как вдруг его взгляд упал на самый краешек листочка, который тёмно-алой точкой торчал из-за отворота куртки. Призыв к приключению — вот что такое выглянуло сейчас из вороха повседневности и поманило Кена за собой. Кен подмигнул храброму листу, уже пару километров прошагавшему вместе с ним и сейчас лукаво заглядывающемуся на собеседницу Кена. Кен погрозил листочку пальцем и поднял голову. Любопытство, пожалуй, первый редактор человеческой внешности. Чуть вытянутая шея, наклонённая вперёд голова, едва заметные потуги мимических мышц нахмурить брови, и внезапный флёр интереса в изменившемся настроении.

— Котёнок? — послышался еле слышный вопрос.

Кен слегка качнул головой в жесте отрицания. Решив последовать примеру частички клёна, он решительно сжал губы.

— А какой ещё есть кофе? — спросил он, отчего-то понизив голос.

— Смотрите, у нас куча всего! Латте, капучино, американо, мокко, кубинский, макиато... — вспыхнула было бариста, но Кен поднял руку, словно умоляя остановить поток неизвестных ему названий.

— Мне бы что-нибудь попроще. Или нет. Знаете, что-нибудь бразильское.

— Весь кофе выращивают в Бразилии, — улыбнула девушка.

— Весь? — Искреннее удивление прозвучало в голосе Кена, но выглядело так, словно он захотел поехидничать.

— Почти весь. — Чуть заметный румянец тронул щёки энтузиастки кофейных напитков. — Могу сделать вам кофезиньо, хотите?

— А это...

— Маленькая порция чёрного кофе с сахаром, — быстро ответила девушка и затем, секунду подумав, добавила: — Но вам, наверное, не понравится. Это просто обычный кофе, который вы заказываете каждый день.

— Ладно. Что-нибудь на ваш вкус сделайте, хорошо? — Кен решил, что приключение почему-то не задалось. — Только сделайте две порции. Хочу угостить кое-кого.

— Если для девушки, могу добавить больше молока. — В голосе баристы просквозило лёгкое напряжение, которое Кен раньше бы и не заметил, но сегодня он отчего-то был достаточно чувствительным.

— Нет! Мне для друга, — поторопился с ответом Кен и, пошевелив пальцами, продолжил: — Можете ему сделать... вот, как вы назвали?

— Кофезиньо?

— Да!

Девушка отвернулась, чтобы зашуршать пакетиками, постучать ложками и банками, заняться всеми теми действиями, что в конце приводят к результату в виде стаканчика кофе. Кен отвернулся к окну и присел на барный стул, вытянув одну ногу. Ещё раз покосившись на пятнышко багрянца, нежно подтянул сумку, чтобы листочку было удобней взглянуть туда, куда смотрел Кен. За окном бушевал ветер, и сотни, а то и тысячи собратьев храброго листа летали туда-сюда, подчиняясь силе воздушных потоков.

«Глупый ветер, — подумал Кен, — столько ненужных усилий тратит впустую. Ведь если приложить вектор на двадцать градусов левее, тогда для приведения массы в движение понадобится затратить меньше энергии. Дурачок».

Размышления настолько захватили его мысли, что на мгновение возникло желание достать бумагу для записей и рассчитать для ветра оптимальные направления и необходимые усилия для его хулиганских выходок. Листочек же молча смотрел на улицу, и о чём он думал в тот момент, Кен не мог представить.

— Динь-динь! — пропела бариста. — Ваш кофе готов.

Кен повернулся и увидел на стойке два бумажных стаканчика с кофе. Один большой, для него, и один маленький, для нового друга.

— Звонок сломался, — смутившись, сообщила бариста.

— Спасибо! — поблагодарил Кен и, вытащив телефон, расплатился. Он подхватил стаканчики с кофе, и, прежде чем сделал шаг к выходу, голос девушки остановил его.

— Извините!

Кен оглянулся, и девушка показала на пол, где незаметно отцепившийся листочек сиротливо лежал на чистом полу:

— У вас что-то упало.

— Это мой друг. — Кен почему-то опечалился.

Приподнявшись на цыпочки, бариста чуть сощурила глаза, пытаясь разглядеть маленький кленовый листик.

— Это же просто листок, который упал с дерева. Наверное, его занесло с улицы.

— Нет, мы с ним познакомились полчаса назад. Он решил посмотреть мир и попутешествовать. — Кен поставил кофе обратно и, подхватив листик с пола, подул на него, очищая от невидимых глазу пылинок. — Теперь с ним всё в порядке.

Кен решил, что лучше положить листик в карман и попозже решить, что с ним делать.

— Он ничего не увидит. — В голосе девушки проскользнула лёгкая грусть.

— Что? — Кен с недоумением посмотрел на обычно молчаливую и улыбчивую баристу.

— Там, — она указала на карман, куда Кен запрятал листок, — он не увидит мир. В кармане темно. Он, как кокон или яйцо, пускает внутрь только слабые отблески яркого света.

— Точно... — У Кена сердце забилось чуть быстрее. Он вспомнил, что точно так же в детстве и отрочестве родители оберегали его от неприятностей, не разрешая гулять допоздна или же самому, без сопровождения, ехать на относительно далёкие расстояния. И до самого окончания школы Кен, словно этот яркий одинокий листик, жил в маленьком кармане заботы родителей. Лишь только поступление в университет и найденная после него работа позволили ему выйти за пределы привычного мира. А сейчас он уже живёт в коконе, который сам для себя создал.

— Если хотите, я могу дать вам пакетик, целлофановый. Он прозрачный, и ему будет светло. — Бариста несмело улыбнулась, в её голосе прозвучали нотки участия.

— Пожалуй. — Кен наконец-то озвучил универсальное слово, в последние месяцы обретшее для него сакральное значение. И тут же, с тщательно скрываемым смущением, бросил взгляд по сторонам, точно кто-то заметил, что он только что вслух произнёс нечто неприличное или интимное.

Бариста вопросительно подняла бровь, и Кен с непривычной для себя суетливостью вынул яркое пятно листочка наружу. Тот полыхнул багрянцем в его руках, как будто благодаря за возвращение к свету.

В небольшом пакете листок отчего-то скукожился и потерял свою храбрость. Теперь он выглядел так, что казалось, его просто донесут до урны, чтобы выбросить.

Кен и девушка с удивлением стали рассматривать печальный листок. Немного повозившись, Кен вытащил его обратно. Медленно, секунда за секундой, к листу возвращалась его очаровательность. Ещё мгновение, и он воспрянет. Наденет пробковый шлем или скафандр, крикнет о готовности путешествовать и потребует более не оглядываться назад.

— А можно его потрогать? — раздался тихий шёпот, и Кен с удивлением осознал, что он не один сейчас любуется бравурным маршем солдата в багряном.

— Да, конечно. — Кен положил листок в робкую ладонь.

— А как его зовут?

— Не знаю, — задумчиво протянул Кен. — А как будет клён на казахском?

— Үйеңкі, — ответила девушка, подняв листик к свету и любуясь узором прожилок на свету.

— Значит, его так и зовут, — улыбнулся Кен. — Үйеңкі. Никогда раньше не слышал.

— Красивый, — вздохнула девушка и вернула листик Кену. Но он не спешил взять его обратно. Просто смотрел на листочек между тонких и нежных пальцев.

— А знаете, — продолжила обладательница тех самых пальцев, на которых замер взгляд Кена. — Его лучше наклеить на альбомный лист, как для гербария. Тогда он точно не потеряется.

Кен согласно кивнул. Он достал блокнот и положил в него лист. Попрощавшись, он взял два стаканчика кофе и дошёл до офиса. Дьявол незаконченных дел увлёк почти до обеда. На совещании, когда раздавали поручения, Кен слушал вполуха и рисовал загадочные даже для себя самого письмена. Руны, иероглифы, вязь. С каждой появлявшейся странной закорючкой в них стала выявляться система. Кен озадаченно почесал кончик носа, и к нему пришло озарение. Все эти ломаные линии и плавные изгибы напоминали ему форму встреченного утром листочка. Он потряс блокнот, и из него выпал новый знакомец. Багряный лист вспыхнул светом, словно золотой билет на фабрику сладостей. «One Single to Adventure» — сверкнуло в мыслях Кена переиначенное название давно прочитанной книги. Обсуждение рабочих вопросов затянулось, но Кен, погружённый в размышления об утренней встрече с листом и случившемся разговоре с девушкой, просто присутствовал на месте, не принимая даже механического, заключённого в кивании головой, участия в обсуждении.

Отговорившись делами, после собрания Кен наспех оделся и, даже не застегнув куртку, побежал в сторону киоска с кофе. До двенадцати часов дня оставалось ещё десять минут, и он вполне мог успеть добежать до окончания смены. Он увидел её издалека, сквозь стекло витрины. С ней рядом стоял какой-то парень, и она с ним разговаривала. Нет, не готовила кофе или принимала заказ, просто болтала и улыбалась. Шаги Кена замедлились, и он было хотел развернуться, но кленовый лист, сжатый меж пальцев, словно ожёг руку огнём. И ничего иного ему не осталось, кроме как дойти до цели.

Рассчитанное количество усилий и векторы их приложений, чтобы открыть дверь на заданную величину.

— Добрый день! Какой кофе желаете? — Голос баристы был по-деловому сух и предупредителен.

— Чёрный с сахаром. Для меня и друга, — ответил Кен, — как обычно.

Парень вынул телефон и стал просматривать ленту какого-то приложения, дожидаясь, когда Кен получит свой заказ и уйдёт. Кен же уставился в окно, переводя взгляд с улицы на листок и обратно. Лист, до этого торопивший Кена, молчал. Будь у него плечи, он бы наверное пожал ими.

— Динь-динь! Готово! — улыбнулась девушка.

Парень удивленно поднял голову.

— Звонок, — ответила она.

— Сломался, — еле слышно закончил за неё Кен. Но девушка улыбалась уже не ему.

Он шёл обратно в офис, сжимая в руках стаканчики с кофе. Ветер, видя что у Кена нет настроения, даже не пытался заигрывать с ним. Редкие порывы были похожи на дружеского ободрение: мол, с кем не бывает, забей, приятель.

У самого поворота от набережной в сторону переулка со зданием их офиса, под большим старым, ещё целиноградским, деревом стоит маленькая деревянная лавочка. Кен, усевшись, сделал большой глоток. Сахар, странный сложный углевод, формула которого напоминает два кольца, держащихся за руки, что обыкновенно скрывал неприятные вкусовые ощущения, в это самое мгновение сильно оттенил горечь кофе. Слишком много или слишком мало добавили?

«Надо же... — Горький привкус пробрался в мысли Кена. — Очередной парадокс. Сахар и кофе. Теза и антитеза. Оба вещества взаимодействуют, чтобы скрыть от человека свою истинную сущность. А полученный результат — синтез — мы каждодневно употребляем, даже не замечая диалектику».

— Смотри! — Кен снял с маленького стаканчика кофе крышку и показал листку. — Это твой кофе. Попробуй!

Кен обмакнул острие листика в кофе, но тому не понравилось. Лист задрожал, хотя ветер вежливо обходил их беседу стороной. Кен с замешательством отметил, что это дрожат его руки.

— Знаешь, — Кен бережно охватил листок ладонью и прижал к себе, — человеческая жизнь — забавная штука. Прямая в графике функции. Каждый человек — как прямая. Иногда прямые пересекаются, иногда идут параллельно. Самое удивительное — когда параллельные прямые пересекаются. И казалось бы, вот понимание — в геометрии, Евклидовой или нет, неважно. Но нет, появляются сложности в виде чувств, и в стабильность разума проникает разрушающий ураган эмоций. Тысячи, десятки тысяч ежеминутных несовпадений — прямая жизни и кривая любви. Там, впереди, в бесконечности, они, может, и сойдутся. Листья слетают с деревьев и, кружась, создают ещё неизобретенные фигуры. Ветер, дождь, солнечные лучи, облака в миллиардные доли секунды укладывают столько алгебры и геометрии, что даже миллиона лет не хватит, чтобы всё посчитать. А человек? Всё проходит мимо него, все данные и переменные. Только физические константы, за которые разум цепляется, как верующий за постулаты и заповеди, позволяют сохранить восприятие мира. Иначе никак. Иначе разум погрузится в расчёты, как в безумие.

Кен замолчал, обдумывая свои спонтанные размышления.

— Слушай, дружище, — шепнул Кен, поднеся листик к лицу, — со мной тебе будет скучно. Мы просто на время приблизились друг к другу, насколько это возможно, но пора каждому идти своим путём. Пока!

Кен встал с места и открыл ладонь, и, словно дожидаясь его жеста, налетел ветер и подхватил листок. Кен провожал взглядом яркую точку, в которую превратился лист в объятиях ветра. Может, к вечеру, наигравшись, ветер забросит лист в кучу таких же или просто бросит под ноги суетливым горожанам. Но сейчас лист багряным парусом летел ввысь. Кен махнул рукой на прощание и пошёл на работу, оставив стаканчики с кофе на скамье...

Весь мир, в том числе — и человеческая жизнь, укладываются в рамки функций и формул. За исключением любви и, пожалуй, погоды. И, как раньше, Кен, прежде чем выйти из дома, смотрел прогноз, а затем в окно. Он всё ещё не решил, кому доверять меньше — прохожим или синоптикам. Полноценно можно верить только кленовым листьям, но их уже смели дворники, а остатки в недоступных местах укрыл снег. Вслед за короткой осенью в город пришла зима. Время, когда холод заставляет натянуть шапки на лоб и замотать носы в шарфы, особенно ярко выделяя глаза, излучающие сопереживание к другому. Время сочувствия.

Кен ездил на работу на автобусе и по пути считал, сколько тёплых взглядов нужно, чтобы согреть Астану зимой. Но без кофе что-то в его расчётах так и не сходилось. Асимптота. Обычная асимптота, как и вся человеческая жизнь.