***
Как будто камень — зелёным мхом,
Я обрастаю ещё стихом.
И в небе стая, и спеет май.
Меня читая, не понимай.
Я перестану, но буду звук.
Поймай на слове, поверь на слух,
В гортань, как в рану, вложи персты.
А я — ведь это ещё и ты.
Меня, как щепку, теченье мчит.
Забудь, что знаешь, и не молчи.
Ныряй иголкою в солнца стог;
Себя теряя, найди поток.
Впуская воздух, расслабь ремень.
Я только думал, что я умел.
Взгляни на руки и разучись,
Лучись чем можешь, бессильем чист.
Гляди под ноги, узри звезду.
Чем меньше помню, тем я расту.
Шуруем, в завтра отбросив тень.
А мы — ведь это ещё и те.
В тебе, во мне ли воюет тьма,
Нужду имея: сама нема.
Рискнуть покоем, за сутью в зыбь,
Свернуть с дороги — искать язык.
Впуская оторопь всем нутром,
Куда б ты ни был — входи Петром,
Руби окошко в иные дни,
Простор судами за гранью дли.
Куда ни ступишь — а всюду льзя.
Куда б тебя не вела стезя,
Ни вилась как бы судьбы лоза —
Самой Надежды вослед глаза.
Последний мост
1.
Марина! Скажи, что за боль так тебя изморила,
что за страсть так тебя извела?
Ты не пела, не сочиняла — звала,
молила.
Птиц певица, бессмертных душ и бессонных сирот,
ты несметных наследница всех речевых богатств —
только руки пусты, только слов углекислый газ.
Только ты теперь знаешь, получила ли то, что просила.
Обожжённая глина —
ты всегда неприкрыта, вечно обнажена.
И в ответ на твой зов, на твой пыл всегда тишина
и затылки, спины.
И терпела, но пела и жилами песню кроила,
и могла, и могла, но устала глотать это «и»,
и не вынесла, ты своей тайны не выдашь: могила.
Крюк вопроса, ответ петли.
2.
Не позволила крику
вырваться —
ты захлопнула книгу.
Не дала соли сточной
вылиться —
ты захлопнула очи.
3.
Ответь, Марина, мука какая жгла,
вокруг тебя сгущалась какая мгла?
Всегда дарами полон был твой амбар,
вся щедрость урагана — твоя судьба.
Любая связь — что клетка, тебе тесна:
была пряма; как вена, была честна.
Любая роль-одёжка мала, груба:
томился дух, и тело тебе — скоба.
Пьянила безоглядно, прими, взалкав,
вся щедрость винограда — твоя строка.
Удел скитаться, тщетно искать приют
среди людей: и в центре — ты на краю.
Обречена далёкой быть, всем чужой —
одёргивали руку: твой уголь жёг.
Врывалась, не жалея сердец и лбов,
всей щедростью пожара — твоя любовь.
И два крыла достались тебе как есть —
от ангела и птицы: мольба и песнь.
4.
От ростовщика и торгаша
в тебе нет ничего, твоя душа,
свой путь определяя, не алмазом
решила быть — графит карандаша.
Графит, и твой единственный закон —
раздаривания и расточенья
энергии, что обуздала время,
которая зовётся языком.
Ты только над строкой склонялась ниц,
не опалив ресницы — две зарницы;
рука и пульс, и переплёт костей и мышц —
теперь твои горячие страницы.
Ты пролетела сквозняком —
и вдребезги стекло из рамы!
Напева сладость ты и в горле ком.
И хлещет речь, как из открытой раны,
чернильной кровью
или молоком.
Ты — это чудом пойманная в том
стихия — молния, электроток!
И через войны, потрясенья века
и униженья, холод, нищий быт,
через удушье это — равнодушье —
ты вынесла поэта из судьбы,
как из избы горящей, человека
спасти не в силах...
5.
Не знает покоя музеев, могильных плит —
сердца биение.
Нет, не труха и не шлак.
Сердце болит:
самого главного стихотворения
не дописав —
ушла.
Не нам, Марина, быть тебе судом.
И ты сама была мостом,
который подожгла, в иной предел спеша.
В тебе
есть что любить и есть за что прощать.
6.
Был для тебя куплет
нужнее воды и пищи.
Прошло уже семьдесят девять лет
с тех пор, как ты больше
не пишешь.
***
В предзакатном ласковом свете —
облезлая краска
на ржавых перилах балкона,
панелька
с окном на четвёртом,
законопаченным кирпичом,
серый подтаявший снег,
глубокие тени на стенах,
деревья о собственной жизни —
всё безнадёжно и непоправимо есть.
Перед закатом
почти проницаемы тяжёлые веки —
горошина чувствует мир
через тонкие стенки стручка.
***
В бензиновую лужу
облако легло.
Учись прощаться с лучшим
легко.
Как маленькая птичка
без ноши на плечах,
учись прощаться с лишним
сейчас.
Что может быть сильнее
закона бытия,
так вот, учись скорее
терять.
И в этом тоже счастье.
Нечего ещё
сказать — учись прощаться,
и всё.
Повилика
Безропотно встречать любой удел,
в любые дни входить без причитанья.
Нам выпало иное испытанье —
жить в сытые, по сути, времена.
Во времена обилья и веселья,
во времена без крупных потрясений
во множестве не проглядеть отдельность,
смотреть в песок и видеть семена.
Так с чем мы входим в новь тысячелетья,
когда уже свобода стала клетью,
когда дозволенность любого направленья —
столбняк распутья — прёт по городам!
Есть вроде шаг, но это мельтешение
на месте, туча пыли, суета.
Есть вроде звон, но это снова звенья.
Туда-сюда — стоячая вода.
Во времена, в которых выбор — подвиг,
балду гонять и на сердечки кликать,
не знать ни бед, ни радостей великих,
не ночь пугает — уморяет полдень,
не жрёт огонь, а душит повилика,
из нас сосёт все соки повилика!
И брошен в запустенье сад.
Сухих корней в земле переплетенье.
Пути забытые — лучи и тени,
протянутые в прорези оград.
Этюды
I.
Атлас небесный — голубой шатёр,
пейзаж полудня — пёстрою стеною,
и ветер занят в поле за шитьём —
соединяет первый план и перспективу.
Море небесное и море травяное.
То, что казалось далью и длиною —
в одно касанье — краска на руках.
Но незаметно двинулась земля —
момент утёк и всё уже
другое.
И разве что-то уцелеет?! Клок
растянутого грубого брезента,
это полотно
останется с изнанки цельно-серым,
а на лице зияет вихрь-окно —
восторг Винсента!
II.
Глаза в просторе белом тоннели роют,
а под ногтями — комья неба.
Глаза, глаза, вы черви дождевые,
кочующие, извиваясь, в порах
наощупь... Пальцы в масле и одежда,
палитра — каша. Под ногтями — сгустки солнца.
Зачем всё это? Чтобы отойти
потом на расстоянье и застыть,
разглядывая бабочку-сейчас.
III.
А вот и первый холодок прозренья,
к иным пределам оборот лица.
И облетают одуванчики-мгновенья
и одуванчики-глаза.
***
Дорвались до седин,
когда некому больше сказать:
что ты делаешь, сын?!
это ж брат твой, проснись, опомнись!
Дорвались до времён,
когда можно не слышать Отца.
Где Авель, Каин?
Где брат твой?
Где Авель, Каин?..
***
Спасибо, Марина, за всё! За размах, за простор.
За вечерний костёр, за туман густой.
Спасибо тебе через сто
С лишним медленных лет
Со дня твоего на свет
Рождения.
Спасибо, Марина, за блики, спасибо за тени.
Спасибо за верхнее «до» и за ним грядущее «ре»,
Спасибо тебе за — тире.
Спасибо тебе, Марина, за неровный твой дух.
За твой слог, твой слух.
Спасибо тебе за тревогу, спасибо тебе за игру,
За глоток твоей же воды в твою же жару.
Спасибо тебе за скорость, Марина, за твой разгон,
Все, кто до тебя — пешком, после тебя — ползком,
Ты же стихом — бегом, вприпрыжку, верхом, вскачь!
Спасибо, Марина, за смех и спасибо за плач.
Спасибо за твой полёт, Марина — за твой язык!
Спасибо за эхо вдали, за шёпот, спасибо, вблизи.
Не каждый способен лететь, не за каждым плечом крыло,
Спасибо, Марина, за подобье крыла — это твоё перо.
Спасибо за звук — Марина! — которого не догнать.
Спасибо тебе за рябь, и спасибо за гладь.
Спасибо за радость открытий, за чтение, скулы сведя,
Спасибо за то, что простые слова — и те летят,
Со свистом проносятся мимо, слух заложив.
Спасибо за боль, Марина, за неумение лжи.
Спасибо за ветер в лицо! Спасибо за прямоту.
За солёную влагу в глазах, за сухость во рту,
За покалывание в груди, за накаливание в мозгу,
За печаль, Марина, за слово, за молчание, за строку!
Спасибо, Марина, за срыв гланд.
За рассвет, за закат.
За тобою отрытый, бесценный клад
Русского языка.
За родство, спасибо, громадин и никчёмных крупиц.
За жар, за угли в тетради букв на пепелище страниц.
За осознанье — спасибо — ах, до чего же я нищ!
Спасибо, Марина, за гром и спасибо за тишь.
За жилы и кости, за суть, за самую сердцевину —
Спасибо, Марина!
Боже, спасибо Тебе за Марину.
Узы
То, что было сосудом,
станет осколками, черепками —
время эту мозаику, не глядя, рассеет по миру.
То, что было гуденьем стихии,
станет дыханьем свирели и лиры.
То, что было далёким...
но не соберутся обратно
в изначальный пучок все лучи, оставивши гнёзда.
Мы теперь разглядим,
как в ночные небесные плёсы
не спеша погружаются звёзды тугим виноградом.
Всё, что стало осколками и черепками,
будет новым прозрачным сосудом,
без швов и без трещин.
И что кануло в миг —
будет длиться и длиться веками,
как минимум,
речью.
Всё, что есть — перестать не умеет,
не в силах исчезнуть:
и в частице любой уже вложен порыв продолженья.
И блуждают над этой невыразимой пучиной,
над вязаньем последствий,
молчаливые руки Причины.
Ночью вниманья
Есть только смена кадров и фигур —
само движенье скрыто в складках.
И раны заживают и цветут
цветы — средь бела дня — в ночи вниманья,
не на глазах. Негаданный покров,
и всё под ним смелее воскресает.
И взгляд оглох к тому, что помогло,
и запустенье проступает садом
в ночи вниманья. Наша жизнь — пунктир,
и неприметна снова перемена
в чертах лица, в пейзаже и в тебе, на
это всё глядящем. В груди
родится чувство и приходит мысль
в ночи вниманья. Мимо объектива
летит судьба, ныряя в перспективу,
и в той ночи мы — редкие чтецы.
Не на глазах случится переход.
Оно неявно, но неоспоримо —
в ночи вниманья верное перо
текущий день выводит без нажима.
Золотое сечение
Увлекаясь осенним мотивом ухода,
может забыться, что и весна неминуема,
и не одной только гибелью
держится мир и полнится дух.
Есть иные дыханья:
необратимость рождения,
мягкая сила ручья,
проповедь звонкой капели.
Сердцем легко завладеет
горькая тяга распада,
трепет отрыва, прощальные сцены
метко взгляд занозят.
Вот и осталось невнятно
правильное движение —
оживляющий линзу
луч воскресенья.
Счастья бескрайнего нет,
и страданья тем более,
нет границ между ними —
наложение, связь —
мимо ума опора,
исполненная другими —
только это другое
и преображает нас.
На пороге октября
Ничего прекрасней нет
умирающих берёз —
полно залиты глаза
золотом.
Осенью любой пустяк
до нелепости всерьёз.
«Не воротится назад
молодость», —
я шучу, конечно, так
написал бы прошлый век,
так бы пела за столом
бабушка,
но подобные слова
возникают в голове,
видно тронула крыла
краешком
чья-то прошлая печаль.
Шапки опустевших гнёзд,
жёлтых листьев под ногой
ворохи —
и обыденный пейзаж
осенью всегда до слёз —
неба купол голубой,
облако.
Это не запечатлеть:
руку к камере, к холсту
не успеешь протянуть —
серо всё.
Остаётся на лету
чем-нибудь соумереть,
и душа глядит в окно —
в зеркало.
Плавное скольженье вниз —
лист багряный — вот закат,
вот всё небо на клочке
чайное.
Неземная лёгкость в них,
осыпающихся, как
чьи-то бывшие мечты,
чаянья.
И прорех не залатать,
по ночам уже на всём
отпечатки зимних лап —
инеем.
И открытую ладонь
холод комкает в грязи,
и скукожится судьбы
линия.
Всё касается меня —
всякий звук, любая дрожь;
и скрипят стволы, шумят
кронами.
И малейшая деталь
осенью всегда насквозь,
как по нервам —по лесным
тропам я.
Словно давние — смотри
вверх — улыбки на ветвях,
чьи бы ни были — сметёт
наголо.
Цвет листвы осенней — вот
цвет сочувствия. «Я здесь».
А берёзка — вот крыло
ангела.
Аппликация
Редея, исчезают силуэты.
И как я раньше не вникал —
здесь всё об этом.
И ближе некуда — прогулка вдоль предела.
Всё задевает и саднит,
но невозможно ничего уже поделать.
Всё облетит,
всё опадёт,
клубок размотан.
Никто тогда не отличит живых от мёртвых.
Незримых ножниц плавный пляс над головами.
На землю падают клочки
цветной бумаги.
И что останется ему —
одно паренье,
вот весь эффект листа — поклон к ногам творенья.
Одной он бледный стороной и чуть шершавый,
другой весь глянцевый —
и так во всём, пожалуй.
Предстала жизнь неспешным,
но сплошным уходом.
В мешочке века округляется слеза —
оставшаяся нота от аккорда.
* * *
Здравствуй, пора контрастов,
широкое поле зренья!
Промозглый ветер несвободы,
слёзы без повода.
Плавное русло осени —
пустеющие ветви.
Размётанность, разорённость —
согласие мира.
Октября золотое сечение,
уходящее совершенство,
прилив листопада.
Как одним движением кисти…
да никак, успокойся.
Самое время подкрепиться
целебным и горьким
мёдом года.
Осень, осень...
Губы любят то, что произносят.
Губы — малые дети:
зовут и зовут, зовут и зовут,
канючат,
жаждут соединенья —
не умеют любить вслед.
Какая мудрость — глаза:
воздушные поцелуи,
любовь без следа в другом,
прикосновение
без нажима.
Осень лица — глаза.
Осень лица.
* * *
И опадающей листвой,
и улетающими стаями...
Как это можно?! всё сказать —
остаться тайною.
Как будто камень — зелёным мхом,
Я обрастаю ещё стихом.
И в небе стая, и спеет май.
Меня читая, не понимай.
Я перестану, но буду звук.
Поймай на слове, поверь на слух,
В гортань, как в рану, вложи персты.
А я — ведь это ещё и ты.
Меня, как щепку, теченье мчит.
Забудь, что знаешь, и не молчи.
Ныряй иголкою в солнца стог;
Себя теряя, найди поток.
Впуская воздух, расслабь ремень.
Я только думал, что я умел.
Взгляни на руки и разучись,
Лучись чем можешь, бессильем чист.
Гляди под ноги, узри звезду.
Чем меньше помню, тем я расту.
Шуруем, в завтра отбросив тень.
А мы — ведь это ещё и те.
В тебе, во мне ли воюет тьма,
Нужду имея: сама нема.
Рискнуть покоем, за сутью в зыбь,
Свернуть с дороги — искать язык.
Впуская оторопь всем нутром,
Куда б ты ни был — входи Петром,
Руби окошко в иные дни,
Простор судами за гранью дли.
Куда ни ступишь — а всюду льзя.
Куда б тебя не вела стезя,
Ни вилась как бы судьбы лоза —
Самой Надежды вослед глаза.
Последний мост
«Жизнь — вокзал, скоро уеду, куда — не скажу».
«И самое обидное, что я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет!»
Марина Цветаева (из записных книжек)
1.
Марина! Скажи, что за боль так тебя изморила,
что за страсть так тебя извела?
Ты не пела, не сочиняла — звала,
молила.
Птиц певица, бессмертных душ и бессонных сирот,
ты несметных наследница всех речевых богатств —
только руки пусты, только слов углекислый газ.
Только ты теперь знаешь, получила ли то, что просила.
Обожжённая глина —
ты всегда неприкрыта, вечно обнажена.
И в ответ на твой зов, на твой пыл всегда тишина
и затылки, спины.
И терпела, но пела и жилами песню кроила,
и могла, и могла, но устала глотать это «и»,
и не вынесла, ты своей тайны не выдашь: могила.
Крюк вопроса, ответ петли.
2.
Не позволила крику
вырваться —
ты захлопнула книгу.
Не дала соли сточной
вылиться —
ты захлопнула очи.
3.
Ответь, Марина, мука какая жгла,
вокруг тебя сгущалась какая мгла?
Всегда дарами полон был твой амбар,
вся щедрость урагана — твоя судьба.
Любая связь — что клетка, тебе тесна:
была пряма; как вена, была честна.
Любая роль-одёжка мала, груба:
томился дух, и тело тебе — скоба.
Пьянила безоглядно, прими, взалкав,
вся щедрость винограда — твоя строка.
Удел скитаться, тщетно искать приют
среди людей: и в центре — ты на краю.
Обречена далёкой быть, всем чужой —
одёргивали руку: твой уголь жёг.
Врывалась, не жалея сердец и лбов,
всей щедростью пожара — твоя любовь.
И два крыла достались тебе как есть —
от ангела и птицы: мольба и песнь.
4.
От ростовщика и торгаша
в тебе нет ничего, твоя душа,
свой путь определяя, не алмазом
решила быть — графит карандаша.
Графит, и твой единственный закон —
раздаривания и расточенья
энергии, что обуздала время,
которая зовётся языком.
Ты только над строкой склонялась ниц,
не опалив ресницы — две зарницы;
рука и пульс, и переплёт костей и мышц —
теперь твои горячие страницы.
Ты пролетела сквозняком —
и вдребезги стекло из рамы!
Напева сладость ты и в горле ком.
И хлещет речь, как из открытой раны,
чернильной кровью
или молоком.
Ты — это чудом пойманная в том
стихия — молния, электроток!
И через войны, потрясенья века
и униженья, холод, нищий быт,
через удушье это — равнодушье —
ты вынесла поэта из судьбы,
как из избы горящей, человека
спасти не в силах...
5.
Не знает покоя музеев, могильных плит —
сердца биение.
Нет, не труха и не шлак.
Сердце болит:
самого главного стихотворения
не дописав —
ушла.
Не нам, Марина, быть тебе судом.
И ты сама была мостом,
который подожгла, в иной предел спеша.
В тебе
есть что любить и есть за что прощать.
6.
Был для тебя куплет
нужнее воды и пищи.
Прошло уже семьдесят девять лет
с тех пор, как ты больше
не пишешь.
***
В предзакатном ласковом свете —
облезлая краска
на ржавых перилах балкона,
панелька
с окном на четвёртом,
законопаченным кирпичом,
серый подтаявший снег,
глубокие тени на стенах,
деревья о собственной жизни —
всё безнадёжно и непоправимо есть.
Перед закатом
почти проницаемы тяжёлые веки —
горошина чувствует мир
через тонкие стенки стручка.
***
В бензиновую лужу
облако легло.
Учись прощаться с лучшим
легко.
Как маленькая птичка
без ноши на плечах,
учись прощаться с лишним
сейчас.
Что может быть сильнее
закона бытия,
так вот, учись скорее
терять.
И в этом тоже счастье.
Нечего ещё
сказать — учись прощаться,
и всё.
Повилика
Безропотно встречать любой удел,
в любые дни входить без причитанья.
Нам выпало иное испытанье —
жить в сытые, по сути, времена.
Во времена обилья и веселья,
во времена без крупных потрясений
во множестве не проглядеть отдельность,
смотреть в песок и видеть семена.
Так с чем мы входим в новь тысячелетья,
когда уже свобода стала клетью,
когда дозволенность любого направленья —
столбняк распутья — прёт по городам!
Есть вроде шаг, но это мельтешение
на месте, туча пыли, суета.
Есть вроде звон, но это снова звенья.
Туда-сюда — стоячая вода.
Во времена, в которых выбор — подвиг,
балду гонять и на сердечки кликать,
не знать ни бед, ни радостей великих,
не ночь пугает — уморяет полдень,
не жрёт огонь, а душит повилика,
из нас сосёт все соки повилика!
И брошен в запустенье сад.
Сухих корней в земле переплетенье.
Пути забытые — лучи и тени,
протянутые в прорези оград.
Этюды
«Предчувствие жизни до смерти живёт».
Елена Шварц
I.
Атлас небесный — голубой шатёр,
пейзаж полудня — пёстрою стеною,
и ветер занят в поле за шитьём —
соединяет первый план и перспективу.
Море небесное и море травяное.
То, что казалось далью и длиною —
в одно касанье — краска на руках.
Но незаметно двинулась земля —
момент утёк и всё уже
другое.
И разве что-то уцелеет?! Клок
растянутого грубого брезента,
это полотно
останется с изнанки цельно-серым,
а на лице зияет вихрь-окно —
восторг Винсента!
II.
Глаза в просторе белом тоннели роют,
а под ногтями — комья неба.
Глаза, глаза, вы черви дождевые,
кочующие, извиваясь, в порах
наощупь... Пальцы в масле и одежда,
палитра — каша. Под ногтями — сгустки солнца.
Зачем всё это? Чтобы отойти
потом на расстоянье и застыть,
разглядывая бабочку-сейчас.
III.
А вот и первый холодок прозренья,
к иным пределам оборот лица.
И облетают одуванчики-мгновенья
и одуванчики-глаза.
***
Дорвались до седин,
когда некому больше сказать:
что ты делаешь, сын?!
это ж брат твой, проснись, опомнись!
Дорвались до времён,
когда можно не слышать Отца.
Где Авель, Каин?
Где брат твой?
Где Авель, Каин?..
***
«…я только
Раковина, где ещё не умолк океан».
Марина Цветаева
Спасибо, Марина, за всё! За размах, за простор.
За вечерний костёр, за туман густой.
Спасибо тебе через сто
С лишним медленных лет
Со дня твоего на свет
Рождения.
Спасибо, Марина, за блики, спасибо за тени.
Спасибо за верхнее «до» и за ним грядущее «ре»,
Спасибо тебе за — тире.
Спасибо тебе, Марина, за неровный твой дух.
За твой слог, твой слух.
Спасибо тебе за тревогу, спасибо тебе за игру,
За глоток твоей же воды в твою же жару.
Спасибо тебе за скорость, Марина, за твой разгон,
Все, кто до тебя — пешком, после тебя — ползком,
Ты же стихом — бегом, вприпрыжку, верхом, вскачь!
Спасибо, Марина, за смех и спасибо за плач.
Спасибо за твой полёт, Марина — за твой язык!
Спасибо за эхо вдали, за шёпот, спасибо, вблизи.
Не каждый способен лететь, не за каждым плечом крыло,
Спасибо, Марина, за подобье крыла — это твоё перо.
Спасибо за звук — Марина! — которого не догнать.
Спасибо тебе за рябь, и спасибо за гладь.
Спасибо за радость открытий, за чтение, скулы сведя,
Спасибо за то, что простые слова — и те летят,
Со свистом проносятся мимо, слух заложив.
Спасибо за боль, Марина, за неумение лжи.
Спасибо за ветер в лицо! Спасибо за прямоту.
За солёную влагу в глазах, за сухость во рту,
За покалывание в груди, за накаливание в мозгу,
За печаль, Марина, за слово, за молчание, за строку!
Спасибо, Марина, за срыв гланд.
За рассвет, за закат.
За тобою отрытый, бесценный клад
Русского языка.
За родство, спасибо, громадин и никчёмных крупиц.
За жар, за угли в тетради букв на пепелище страниц.
За осознанье — спасибо — ах, до чего же я нищ!
Спасибо, Марина, за гром и спасибо за тишь.
За жилы и кости, за суть, за самую сердцевину —
Спасибо, Марина!
Боже, спасибо Тебе за Марину.
Узы
«В момент просветления можно обнаружить, что они есть…
Осознание их присутствия даёт мне покой и поддержку».
Мауриц Эшер
То, что было сосудом,
станет осколками, черепками —
время эту мозаику, не глядя, рассеет по миру.
То, что было гуденьем стихии,
станет дыханьем свирели и лиры.
То, что было далёким...
но не соберутся обратно
в изначальный пучок все лучи, оставивши гнёзда.
Мы теперь разглядим,
как в ночные небесные плёсы
не спеша погружаются звёзды тугим виноградом.
Всё, что стало осколками и черепками,
будет новым прозрачным сосудом,
без швов и без трещин.
И что кануло в миг —
будет длиться и длиться веками,
как минимум,
речью.
Всё, что есть — перестать не умеет,
не в силах исчезнуть:
и в частице любой уже вложен порыв продолженья.
И блуждают над этой невыразимой пучиной,
над вязаньем последствий,
молчаливые руки Причины.
Ночью вниманья
Есть только смена кадров и фигур —
само движенье скрыто в складках.
И раны заживают и цветут
цветы — средь бела дня — в ночи вниманья,
не на глазах. Негаданный покров,
и всё под ним смелее воскресает.
И взгляд оглох к тому, что помогло,
и запустенье проступает садом
в ночи вниманья. Наша жизнь — пунктир,
и неприметна снова перемена
в чертах лица, в пейзаже и в тебе, на
это всё глядящем. В груди
родится чувство и приходит мысль
в ночи вниманья. Мимо объектива
летит судьба, ныряя в перспективу,
и в той ночи мы — редкие чтецы.
Не на глазах случится переход.
Оно неявно, но неоспоримо —
в ночи вниманья верное перо
текущий день выводит без нажима.
Золотое сечение
Увлекаясь осенним мотивом ухода,
может забыться, что и весна неминуема,
и не одной только гибелью
держится мир и полнится дух.
Есть иные дыханья:
необратимость рождения,
мягкая сила ручья,
проповедь звонкой капели.
Сердцем легко завладеет
горькая тяга распада,
трепет отрыва, прощальные сцены
метко взгляд занозят.
Вот и осталось невнятно
правильное движение —
оживляющий линзу
луч воскресенья.
Счастья бескрайнего нет,
и страданья тем более,
нет границ между ними —
наложение, связь —
мимо ума опора,
исполненная другими —
только это другое
и преображает нас.
На пороге октября
«Самое ценное в жизни и в стихах — то, что сорвалось».
Марина Цветаева
Ничего прекрасней нет
умирающих берёз —
полно залиты глаза
золотом.
Осенью любой пустяк
до нелепости всерьёз.
«Не воротится назад
молодость», —
я шучу, конечно, так
написал бы прошлый век,
так бы пела за столом
бабушка,
но подобные слова
возникают в голове,
видно тронула крыла
краешком
чья-то прошлая печаль.
Шапки опустевших гнёзд,
жёлтых листьев под ногой
ворохи —
и обыденный пейзаж
осенью всегда до слёз —
неба купол голубой,
облако.
Это не запечатлеть:
руку к камере, к холсту
не успеешь протянуть —
серо всё.
Остаётся на лету
чем-нибудь соумереть,
и душа глядит в окно —
в зеркало.
Плавное скольженье вниз —
лист багряный — вот закат,
вот всё небо на клочке
чайное.
Неземная лёгкость в них,
осыпающихся, как
чьи-то бывшие мечты,
чаянья.
И прорех не залатать,
по ночам уже на всём
отпечатки зимних лап —
инеем.
И открытую ладонь
холод комкает в грязи,
и скукожится судьбы
линия.
Всё касается меня —
всякий звук, любая дрожь;
и скрипят стволы, шумят
кронами.
И малейшая деталь
осенью всегда насквозь,
как по нервам —по лесным
тропам я.
Словно давние — смотри
вверх — улыбки на ветвях,
чьи бы ни были — сметёт
наголо.
Цвет листвы осенней — вот
цвет сочувствия. «Я здесь».
А берёзка — вот крыло
ангела.
Аппликация
Редея, исчезают силуэты.
И как я раньше не вникал —
здесь всё об этом.
И ближе некуда — прогулка вдоль предела.
Всё задевает и саднит,
но невозможно ничего уже поделать.
Всё облетит,
всё опадёт,
клубок размотан.
Никто тогда не отличит живых от мёртвых.
Незримых ножниц плавный пляс над головами.
На землю падают клочки
цветной бумаги.
И что останется ему —
одно паренье,
вот весь эффект листа — поклон к ногам творенья.
Одной он бледный стороной и чуть шершавый,
другой весь глянцевый —
и так во всём, пожалуй.
Предстала жизнь неспешным,
но сплошным уходом.
В мешочке века округляется слеза —
оставшаяся нота от аккорда.
* * *
«Не отвязать неприкреплённой лодки…»
Осип Мандельштам
Здравствуй, пора контрастов,
широкое поле зренья!
Промозглый ветер несвободы,
слёзы без повода.
Плавное русло осени —
пустеющие ветви.
Размётанность, разорённость —
согласие мира.
Октября золотое сечение,
уходящее совершенство,
прилив листопада.
Как одним движением кисти…
да никак, успокойся.
Самое время подкрепиться
целебным и горьким
мёдом года.
Осень, осень...
Губы любят то, что произносят.
Губы — малые дети:
зовут и зовут, зовут и зовут,
канючат,
жаждут соединенья —
не умеют любить вслед.
Какая мудрость — глаза:
воздушные поцелуи,
любовь без следа в другом,
прикосновение
без нажима.
Осень лица — глаза.
Осень лица.
* * *
И опадающей листвой,
и улетающими стаями...
Как это можно?! всё сказать —
остаться тайною.
