***
Всё зябче.
Спрятать руки
По карманам,
А предплечья
Закутать в плед.
Сквозь пелену
Прикрытых век
Смотреть на свет
И слушать —
Ветер треплет
Край салфетки,
Звон монет,
Шуршание шин,
Шаги прохожих,
Чей-то смех,
И тихо каплет
Временная течь
С утра на вечер.
Ещё один
Беспечный день
Увековечен.
***
Жизнь — река.
В ней текут, текли
Человеческих судеб ручьи.
Жизнь — река,
И к плечу плечом
Мы в ней струями перетечены.
Жизнь — река.
Солоны берега,
И к далеким, бездонным морям
Мы несём с собой соль земли.
Боль Земли.
Мы — река.
***
Если мысли дрейфуют по льдинам
Расколовшихся, тающих дней,
Если в горле комом плотина,
А глаза дерёт суховей,
Если вдруг посреди разговора
Ускользает смысл сказанных фраз,
Если давит где-то в грудине,
И дыхание через раз —
То несётся куда-то бесслёзный,
Мой беззвучный, безмолвный
Плач.
Плач по близким, почившим
Далеким.
Нет ни края ему, ни конца,
А в ответ лишь из ниоткуда:
«Что поделаешь, что тут поделаешь?
Время — лекарь,
Оно же — палач».
И снова о Париже
Я тебя на себя примерила.
Оказался — размер в размер.
Город-топливо, город-месиво,
Для кого-то — грязен и сер,
А по мне — нет красивее города
Ну а мне — подошёл и сел.
Тут приталенный, там зауженный,
Отороченный рю-авеню,
То помятый, то отутюженный,
У любого есть в трэвел-меню.
Ты паришь над садами и парками,
Витражами шапель и эглиз,
Весь утыканный, как булавками,
Колокольнями башенных спиц.
По лекалам — и новым, и старым —
Скроен лучшими кутюрье,
Ты сбегаешь к закатам усталым
По ступенькам гранитных гофре.
По ночам мерцаешь алмазами
Фонарей и огней Тур Эйфель.
Прочих мне нарядов дороже —
В пир и в мир, как жакет от Шанель.
Метишь в каждого,
Попадёшь не во всякого,
Но помечены будут все.
***
Расскажи мне,
О чём твои раны,
Паутина морщин,
Под глазами круги,
Осунувшееся
Лицо.
Расскажи мне,
О чём твои шрамы,
Седина в волосах,
Рассеянный взгляд,
Сигаретного дыма
Кольцо.
Мы с тобой
Столько троп исходили,
И неведомо сколько
Исходим ещё.
Расскажи мне,
О чём — ты,
Ведь, зная тебя
Так давно,
Я не знаю, о чём
Эта скрытая боль,
Что застряла в тебе
Свинцом.
***
Из древних сказок,
Эпосов и забытых снов
Соткали тебе платье
С подолом из ветров.
Из ковыля и перьев
Твой головной убор.
Камзола опоясал край
Таинственный узор.
Из звезд, вдали мерцающих,
Зрачки в твоих глазах —
Каменьях драгоценных
В сияющих лучах
А в косах серебристый
Звенит, журчит ручей
Монетами игристыми
Из вражеских мечей.
Степных напевов тихих
Грудь твоя полна.
На лик твой заглядится
Соперница-луна.
Стройна, гибка, румяна,
Как небо на заре,
Неслышно легкой поступью
Скользишь ты по траве.
Из древних сказок,
Эпосов и забытых снов
Придумал тебя кто-то
На рубеже веков.
***
На далеком острове,
В сказочном ларце
Схороню я боль свою
В золотом яйце.
На столетнем дереве
Подвешу тот ларец,
В густом лесу — пристанище
Измученных сердец.
Ветер убаюкивает,
Совы стерегут,
Снегом припорашивает
Тихий твой приют.
На далеком острове
В памяти — рубцом
Заживает боль моя.
Боль с твоим лицом.
***
Что остаётся от женщины,
Которой больше нет?
Засохшие цветы в горшках.
Любимый тонкий браслет.
Кипы прочитанных книг.
Тёплый, зимний плед.
Записки и фотографии,
Слегка утратившие свой цвет.
Туфли в коробках.
Ворох платков и берет.
Платья на вешалках.
Ещё не одёванный жакет.
Флаконы духов на полке.
Старый в кино билет.
Серебряные кольца.
Горсть иностранных монет.
Пустые шкатулки.
Коробка старых кассет.
Наивные рисунки,
И среди них — чей-то портрет.
Что остаётся от женщины,
Которой больше нет?
Мечты недомечтанные
И старый помады след.
***
Лета всегда
Бывает мало.
Соком малины спелой
Меж ладоней оно
Течёт.
Вот уж за середину
Перевалило,
Серебряным блюдом
Полной луны
Перекатило
За полуденный июля
Холм.
Вот бы лето ещё
Повременило,
Просеменило
Мелким дождём,
Но оно горячим
Солнечным диском
Жарит нас
И печёт.
Лето всегда
Куда-то нас манит —
К синему морю,
Зелёным горам,
В края неизведанные
Влечёт,
Ведь лета всегда
Бывает мало.
Лет-то всего лишь —
Наперечёт.
***
Быть водой.
Бесконечно меняя формы,
Оставаться собой.
Отвечать на волнение
Плавной волной,
Обращаясь то в пар, то в снег.
Быть водой.
Безмолвно нести в себе сны усопших
И мечты ещё не рождённых на свет.
Помнить всё и всех.
Быть водой.
Для кого — по колено морем,
Кому-то — высокой стеной.
Растворять, размывать
И покорно топить в себе гнев.
Бессловесно
Смывать чей-то грех,
Словно выхода нет.
До поры, до времени
Быть без имени.
Быть водой —
Слиянием бессчётных частиц.
Но в единый миг
С невидимым сдвигом
Тектонических плит,
Превратившись в цунами,
Свергать, разрушать
Этот мир.
Мир, в котором царит
Боль и кровь.
Мир, который, казалось, забыл,
Что рождён был водой,
И теперь она
Навсегда ему кануть велит.
Быть водой...
***
Зеркало треснуло, и раскололся на части мой лик вековой:
Как в паутине морщин, в сколах мечется образов рой.
Тысячи лиц теперь в нём, и каждое хочет, чтобы внимали ему,
Каждое верит, что оно — это я, и правда ведома лишь одному.
Все они хором мне безостановочно что-то твердят;
Денно и нощно молитвы, воззвания, просьбы звучат.
С пеной у рта каждый бьётся — за истину и за мечту,
Каждый надеется, что только его мир за свой я сочту.
Правые, левые, жадные, гневные взгляды вокруг.
Кто-то вперёд меня тянет, кто-то в прошлое хочет столкнуть.
Запад, восток, север, юг — то развилка дорог или компаса круг?
Как длинношеий в пустыне корабль, ищу — не то брод, не то суть.
Зеркало, зеркало, как же мне примирить отражений недружный отряд?
Есть ли в там, в зеркале, тот, кто сумел бы их воедино собрать?
Зеркало хрустнуло и разлетелось, как начинённый шрапнелью снаряд:
С нового времени многоликостью оказалось не в силах оно совладать.
Этно-гео-графия
Читаем путей развязки,
Как географы-хироманты.
Земля разлинована
На границы, страны, заплаты
У черепахи на панцире —
Марсианские плато, лунные кратеры.
Кора — как кожа:
Не по ней ли однажды гадал ты?
В наших глазах —
Чёрные дыры и солнечные пятна;
На раскрытых ладонях —
Линии и вулканы-стигматы.
Когда-то давно,
Когда у вещей и существ
Отсутствовали координаты,
Мы говорили на всех языках,
А потом разучились как-то.
Теперь мы, будто
Пронумерованные солдаты,
На минном поле
Играем друг с другом в нарды,
Размежевавшись на виды
Народы и карты,
Ища иные, неведомые ландшафты
На далеких планетах,
Не разделённых ещё на квадраты.
Атлантида
Среди серых скал-волнорезов,
Бетонных, оконных запруд
Дневные, людские потоки
Куда-то нас вместе несут.
Морскими, мирскими путями —
Окольными и напролом —
Плывут наши лодки-пироги,
Не ведая, что за углом.
Сигналим на перекрёстках,
Давя то на тормоз, то газ;
Мигают нам вслед светофоры —
Трёхглазые церберы трасс.
Приливом, отливом влекомы,
Спасаем и губим себя,
В упорной, бессмысленной гонке
Послушно рутину гребя.
Твердим: от тебя ж не убудет!
Бери, что послала судьба!
Возможно, то шанс твой последний,
Коль выпал он из рукава.
Течение прочих уносит
В другие края-берега,
И кажется, там зеленее,
Вольготней пространства-луга.
Кому-то всегда быть на вёслах
Покорным галерным рабом;
Иным — рассекать волны буден
Из детского сна кораблём.
При жизни приют наш прилюден,
А после, забыв имена,
Мы все неминуемо будем
В тиши атлантидного дна.
В музее писателя
В музее писателя (или поэта?)
Занавески из ситца, письменный стол,
На столе — изумрудно-зелёная лампа.
Тот ли? Та ли? Его ли руки держали, писали?
Дрожали тени над белым листом.
Фотографии лиц незнакомых на стенах:
И зачем их повесили так вот — крестом?
Вот буфет, рядом — кресло, на нём — гитара,
А в гостиной у печки — forte и piano —
Пианино с резными, кривыми ногами
И щербатым, безмолвно разинутым ртом.
Всё тут ветхое, старое, на веку повидалое
И как будто окутанное белым сном.
Вот и зеркало в рост — безучастно усталое,
Награждает зевак симметричным зевком.
Тут — кровать с покрывалом. То ли? Та ли?
Здесь когда-то лежал он без сна, без слов?
Ну а дальше, на полках — его скрижали
В переводах на множество языков:
Вот они-то на самом деле знают
Всё, что не ведает целый дом.
…
В музее писателя (или поэта?)
Теперь такая тишь да гладь.
Жаль только, в этом доме-музее
Больше никто, никогда
Не будет писать.
Ловец слов
Пишу свои картины из разноцветных слов,
Нанизываю буквы на нити мыслестроф:
Из облаков, из талька, из луж и новых лун,
Из проводов гудящих и из гитарных струн,
Из обронённой фразы, из бликов витражей
Я черно-белой смальтой слагаю карту дней.
Не нужен холст и краски или набор кистей,
В словах оттенки разные бывают всех мастей.
Плетутся мои рифмы из призрачных миров;
В мой невод попадают то мачта, то остов.
Пойду заброшу сети, авось в них забредёт
По щучьему велению с златою цепью кот,
И из словесных ритмов, из былей-небылиц
Родятся молозивом крылатых кобылиц
Стихи, а в них — стихии, мозаики, мазки.
Черкну — заколосятся от ветра колоски,
Стихи или картины, пожалуй, всё равно;
Источник их единый — творение нового.
О злобе дня и просто о погоде на дворе
Пишу эти этюды, как будто в полусне.
Карандаши, гуаши и акварельный флёр:
Я тку станком словесным из образов ковёр,
Пишу свои картины из разноцветных снов,
Ловлю их в свои сети, как ловчий птиц и слов.
Plat du jour
Муторный дня кисель
Течёт из сосуда в сосуд;
Вечер последние капли
Вылижет вплоть до минут,
И без литавр, без фанфар
Всё обнулится, к утру
Вычтут из срока земного
Несколько медных су.
Что там у жизни в меню?
Всё включено, а-ля-карт —
Набор из стандартных блюд:
Учёба, работа, брак.
Выбор по карме-карману;
Делайте ваш заказ.
Из нестандартного — только
Полёт на Луну или Марс.
С розовой лентой букет?
Тёплый с младенцем конверт?
Грызть ли науки гранит?
Покорять ли карьерный пик?
А если всё это не манит,
И твой истекает кредит?
К счастью, в копилке осталась
Пара заветных мечт.
Успеть бы лишь их воплотить,
И не дать им в рутину утечь
Давай попробуем
А давай — по-настоящему,
Словно всё взаправду,
Не на картоне карандашом,
Не гуашью,
А на холсте —
Мастихином, кистью и маслом.
А давай — по-правдивому,
Давай о самом больном,
Самом нежном
Друг другу расскажем;
Я могу, я умею так, а ты —
Будешь ли слов этих стражем?
А давай — будем как дети,
Никогда не видевшие
Серых, школьных прописей,
И пусть нас уносит ветер
За поля, за линии,
Волнистые пропасти.
А давай — словно всесильные,
Создадим себе Вселенную,
Придумаем свои правила.
А впрочем — не надо;
Пусть будет всё
Не по-правильному.
А давай...
Давай, теперь твой черёд
Отдавать
Всё, что хотел бы.
Ну же,
Придумывай!
Раннеутреннее
Снова всполохи, шорохи,
Ворохи слов
Рушат зыбкого сна оковы.
Новый день невпопад
Начинается вновь,
Разрывает ночи покровы.
И ещё некстати какой-то напев
Из густой пелены полусна
Пробивается, силится,
Хочет сказать —
Или это всё просто весна?
Кто я — автор
Или лишь проводник?
Для своих иль чужих мыслей?
Знать бы — нужен кому
Мой непрошенный стих,
Или в строках этих
Нет смысла?
Такие, как мы
Проговорили почти до утра в бледно-жёлтой, фонарной тени двух тонких рябин,
Сидя, как птицы на жёрдочке, на низкой ограде, под нестихающий шум безучастных машин.
Мыслепотоки на время смешались, и вдыхая смог придорожный, мы строили замки, планы, мосты,
Но, как обычно, в итоге с тобой мы так ничего не построили, так ни к чему не пришли.
Ты говорил, что возможно всё, что как ясный день видишь ты в своей голове;
Я говорила, что хочется верить, но пора что-то делать, а не просто блуждать в своей правоте.
Мыслеидеи переплелись, как струи от наших дымящихся сигарет,
Только вот проку какого-то, делу от разговоров таких как будто бы нет.
А дело такое — и ты, и я, мы с тобою хотим...
Чтобы словами можно было стирать границы, запреты, лепить этот мир таким...
Чтобы такие, как ты, могли говорить свободно, могли, не боясь, могли...
Чтобы такие, как я, смогли поверить, что поэт — пусть не воин, но в этом походе он разве один?
Чтобы такие, как вы, смогли поверить, что миру нужны такие как я, как он, что мир наш един.
Музыкант
Мир струится в тебя
Связками нот,
Ты их носишь небрежно
В заднем кармане.
Рьян и весел,
Беспробудно пьян, —
Ты живёшь со всех ног
И заученных песен,
Стреляешь словами,
Словно ветер, беспечен,
Словно бог, одинок,
Беззаботного племени.
Опадает пеплом твоим
За аккордом аккорд,
Прогорая во времени.
* * *
Ни чувств, ни мыслей —
Как на пустом перроне,
Где только пыль
Да старые билеты.
Приедет поезд,
И ты, ссутулясь,
Погрузишь на него
Свои обеты.
Ни снов, ни песен
В убаюканном вагоне.
Дни пролетают,
Словно эстафета.
Одно неясно:
Если путь — прямой,
То разве мы
Не обогнём планету?
Кафе «Сентименталь»
В кафе «Сентименталь»
Все окна смотрят вдаль,
И бьётся о крыльцо
Волною море.
Там время замерло,
Рекой — мальбек с мерло,
Сочится в стейках кровь
Коровья.
Там устрицы в вине
Пьянеют на заре
И мидии свежайшего
Улова.
Там круглый год тепло,
Темнеет засветло,
Играет тихо джаз
И боссанова.
Там женщины дивны,
И взгляды их томны,
А спутники галантней
Казановы.
Там воздух чист и свеж,
Несёт он бриз надежд;
На счастье там висит
Подкова.
И каждый, кто бывал
В кафе «Сентименталь»,
Отправиться в него желает
Снова.
Город как минное поле
Никогда не знаешь, из-за какого угла выскочит вдруг лохматым чудищем или выплывет белым облаком воспоминание. Вызовет оторопь или дождь.
В иные места и тянет, и страшно. Не подорваться бы. Не растечься лужей у всех на виду. Лучше обойти. В другой раз. Когда стану сильнее. Если стану.
В городе всё больше призраков. Наших двойников, оставшихся навсегда сидеть в том кафе, на тех детских качелях, на той скамейке в сквере, лежать на траве. Просто потому что было хорошо, и захотелось остаться. Мимо них тоже проходишь с опаской, стараешься не смотреть в их сторону, чтобы ненароком не потревожить. Пусть будут там.
В городе всё ещё много белых пятен. А ты ходишь по одним и тем же улицам, туда и обратно, утром и вечером. Порой ничего вокруг не замечаешь, а потом вдруг начинаешь видеть каждую трещину на асфальте, каждую сломанную ветку.
В городе есть ты. Но на тебе шапка-невидимка. В ней хорошо бродить по городу и понемногу исчезать.
В покинутом доме
В доме без стен гуляет ветер и тщетно ищет в нём бывших жильцов.
В доме без окон всё на виду — разбитый сервант, прожжённый диван, дырка в полу.
В доме, покинутом навсегда, лишь занавески колыхнутся и помашут кому-то вслед.
В доме без стен, без окон, покинутом навсегда, полуразрушенном, полуразвалившемся, среди утративших ценность и смысл, ставших никому не нужными вещей, бродит призраком память. Только ей некуда больше податься.
А когда от дома не останется даже руин, она будет повторять заученные давным-давно координаты:
47°5.7084′ северной широты,
37°32.4786′ восточной долготы.
Всё зябче.
Спрятать руки
По карманам,
А предплечья
Закутать в плед.
Сквозь пелену
Прикрытых век
Смотреть на свет
И слушать —
Ветер треплет
Край салфетки,
Звон монет,
Шуршание шин,
Шаги прохожих,
Чей-то смех,
И тихо каплет
Временная течь
С утра на вечер.
Ещё один
Беспечный день
Увековечен.
***
Жизнь — река.
В ней текут, текли
Человеческих судеб ручьи.
Жизнь — река,
И к плечу плечом
Мы в ней струями перетечены.
Жизнь — река.
Солоны берега,
И к далеким, бездонным морям
Мы несём с собой соль земли.
Боль Земли.
Мы — река.
***
Если мысли дрейфуют по льдинам
Расколовшихся, тающих дней,
Если в горле комом плотина,
А глаза дерёт суховей,
Если вдруг посреди разговора
Ускользает смысл сказанных фраз,
Если давит где-то в грудине,
И дыхание через раз —
То несётся куда-то бесслёзный,
Мой беззвучный, безмолвный
Плач.
Плач по близким, почившим
Далеким.
Нет ни края ему, ни конца,
А в ответ лишь из ниоткуда:
«Что поделаешь, что тут поделаешь?
Время — лекарь,
Оно же — палач».
И снова о Париже
Я тебя на себя примерила.
Оказался — размер в размер.
Город-топливо, город-месиво,
Для кого-то — грязен и сер,
А по мне — нет красивее города
Ну а мне — подошёл и сел.
Тут приталенный, там зауженный,
Отороченный рю-авеню,
То помятый, то отутюженный,
У любого есть в трэвел-меню.
Ты паришь над садами и парками,
Витражами шапель и эглиз,
Весь утыканный, как булавками,
Колокольнями башенных спиц.
По лекалам — и новым, и старым —
Скроен лучшими кутюрье,
Ты сбегаешь к закатам усталым
По ступенькам гранитных гофре.
По ночам мерцаешь алмазами
Фонарей и огней Тур Эйфель.
Прочих мне нарядов дороже —
В пир и в мир, как жакет от Шанель.
Метишь в каждого,
Попадёшь не во всякого,
Но помечены будут все.
***
Расскажи мне,
О чём твои раны,
Паутина морщин,
Под глазами круги,
Осунувшееся
Лицо.
Расскажи мне,
О чём твои шрамы,
Седина в волосах,
Рассеянный взгляд,
Сигаретного дыма
Кольцо.
Мы с тобой
Столько троп исходили,
И неведомо сколько
Исходим ещё.
Расскажи мне,
О чём — ты,
Ведь, зная тебя
Так давно,
Я не знаю, о чём
Эта скрытая боль,
Что застряла в тебе
Свинцом.
***
Из древних сказок,
Эпосов и забытых снов
Соткали тебе платье
С подолом из ветров.
Из ковыля и перьев
Твой головной убор.
Камзола опоясал край
Таинственный узор.
Из звезд, вдали мерцающих,
Зрачки в твоих глазах —
Каменьях драгоценных
В сияющих лучах
А в косах серебристый
Звенит, журчит ручей
Монетами игристыми
Из вражеских мечей.
Степных напевов тихих
Грудь твоя полна.
На лик твой заглядится
Соперница-луна.
Стройна, гибка, румяна,
Как небо на заре,
Неслышно легкой поступью
Скользишь ты по траве.
Из древних сказок,
Эпосов и забытых снов
Придумал тебя кто-то
На рубеже веков.
***
На далеком острове,
В сказочном ларце
Схороню я боль свою
В золотом яйце.
На столетнем дереве
Подвешу тот ларец,
В густом лесу — пристанище
Измученных сердец.
Ветер убаюкивает,
Совы стерегут,
Снегом припорашивает
Тихий твой приют.
На далеком острове
В памяти — рубцом
Заживает боль моя.
Боль с твоим лицом.
***
Что остаётся от женщины,
Которой больше нет?
Засохшие цветы в горшках.
Любимый тонкий браслет.
Кипы прочитанных книг.
Тёплый, зимний плед.
Записки и фотографии,
Слегка утратившие свой цвет.
Туфли в коробках.
Ворох платков и берет.
Платья на вешалках.
Ещё не одёванный жакет.
Флаконы духов на полке.
Старый в кино билет.
Серебряные кольца.
Горсть иностранных монет.
Пустые шкатулки.
Коробка старых кассет.
Наивные рисунки,
И среди них — чей-то портрет.
Что остаётся от женщины,
Которой больше нет?
Мечты недомечтанные
И старый помады след.
***
Лета всегда
Бывает мало.
Соком малины спелой
Меж ладоней оно
Течёт.
Вот уж за середину
Перевалило,
Серебряным блюдом
Полной луны
Перекатило
За полуденный июля
Холм.
Вот бы лето ещё
Повременило,
Просеменило
Мелким дождём,
Но оно горячим
Солнечным диском
Жарит нас
И печёт.
Лето всегда
Куда-то нас манит —
К синему морю,
Зелёным горам,
В края неизведанные
Влечёт,
Ведь лета всегда
Бывает мало.
Лет-то всего лишь —
Наперечёт.
***
Быть водой.
Бесконечно меняя формы,
Оставаться собой.
Отвечать на волнение
Плавной волной,
Обращаясь то в пар, то в снег.
Быть водой.
Безмолвно нести в себе сны усопших
И мечты ещё не рождённых на свет.
Помнить всё и всех.
Быть водой.
Для кого — по колено морем,
Кому-то — высокой стеной.
Растворять, размывать
И покорно топить в себе гнев.
Бессловесно
Смывать чей-то грех,
Словно выхода нет.
До поры, до времени
Быть без имени.
Быть водой —
Слиянием бессчётных частиц.
Но в единый миг
С невидимым сдвигом
Тектонических плит,
Превратившись в цунами,
Свергать, разрушать
Этот мир.
Мир, в котором царит
Боль и кровь.
Мир, который, казалось, забыл,
Что рождён был водой,
И теперь она
Навсегда ему кануть велит.
Быть водой...
***
Зеркало треснуло, и раскололся на части мой лик вековой:
Как в паутине морщин, в сколах мечется образов рой.
Тысячи лиц теперь в нём, и каждое хочет, чтобы внимали ему,
Каждое верит, что оно — это я, и правда ведома лишь одному.
Все они хором мне безостановочно что-то твердят;
Денно и нощно молитвы, воззвания, просьбы звучат.
С пеной у рта каждый бьётся — за истину и за мечту,
Каждый надеется, что только его мир за свой я сочту.
Правые, левые, жадные, гневные взгляды вокруг.
Кто-то вперёд меня тянет, кто-то в прошлое хочет столкнуть.
Запад, восток, север, юг — то развилка дорог или компаса круг?
Как длинношеий в пустыне корабль, ищу — не то брод, не то суть.
Зеркало, зеркало, как же мне примирить отражений недружный отряд?
Есть ли в там, в зеркале, тот, кто сумел бы их воедино собрать?
Зеркало хрустнуло и разлетелось, как начинённый шрапнелью снаряд:
С нового времени многоликостью оказалось не в силах оно совладать.
Этно-гео-графия
Читаем путей развязки,
Как географы-хироманты.
Земля разлинована
На границы, страны, заплаты
У черепахи на панцире —
Марсианские плато, лунные кратеры.
Кора — как кожа:
Не по ней ли однажды гадал ты?
В наших глазах —
Чёрные дыры и солнечные пятна;
На раскрытых ладонях —
Линии и вулканы-стигматы.
Когда-то давно,
Когда у вещей и существ
Отсутствовали координаты,
Мы говорили на всех языках,
А потом разучились как-то.
Теперь мы, будто
Пронумерованные солдаты,
На минном поле
Играем друг с другом в нарды,
Размежевавшись на виды
Народы и карты,
Ища иные, неведомые ландшафты
На далеких планетах,
Не разделённых ещё на квадраты.
Атлантида
Среди серых скал-волнорезов,
Бетонных, оконных запруд
Дневные, людские потоки
Куда-то нас вместе несут.
Морскими, мирскими путями —
Окольными и напролом —
Плывут наши лодки-пироги,
Не ведая, что за углом.
Сигналим на перекрёстках,
Давя то на тормоз, то газ;
Мигают нам вслед светофоры —
Трёхглазые церберы трасс.
Приливом, отливом влекомы,
Спасаем и губим себя,
В упорной, бессмысленной гонке
Послушно рутину гребя.
Твердим: от тебя ж не убудет!
Бери, что послала судьба!
Возможно, то шанс твой последний,
Коль выпал он из рукава.
Течение прочих уносит
В другие края-берега,
И кажется, там зеленее,
Вольготней пространства-луга.
Кому-то всегда быть на вёслах
Покорным галерным рабом;
Иным — рассекать волны буден
Из детского сна кораблём.
При жизни приют наш прилюден,
А после, забыв имена,
Мы все неминуемо будем
В тиши атлантидного дна.
В музее писателя
В музее писателя (или поэта?)
Занавески из ситца, письменный стол,
На столе — изумрудно-зелёная лампа.
Тот ли? Та ли? Его ли руки держали, писали?
Дрожали тени над белым листом.
Фотографии лиц незнакомых на стенах:
И зачем их повесили так вот — крестом?
Вот буфет, рядом — кресло, на нём — гитара,
А в гостиной у печки — forte и piano —
Пианино с резными, кривыми ногами
И щербатым, безмолвно разинутым ртом.
Всё тут ветхое, старое, на веку повидалое
И как будто окутанное белым сном.
Вот и зеркало в рост — безучастно усталое,
Награждает зевак симметричным зевком.
Тут — кровать с покрывалом. То ли? Та ли?
Здесь когда-то лежал он без сна, без слов?
Ну а дальше, на полках — его скрижали
В переводах на множество языков:
Вот они-то на самом деле знают
Всё, что не ведает целый дом.
…
В музее писателя (или поэта?)
Теперь такая тишь да гладь.
Жаль только, в этом доме-музее
Больше никто, никогда
Не будет писать.
Ловец слов
Пишу свои картины из разноцветных слов,
Нанизываю буквы на нити мыслестроф:
Из облаков, из талька, из луж и новых лун,
Из проводов гудящих и из гитарных струн,
Из обронённой фразы, из бликов витражей
Я черно-белой смальтой слагаю карту дней.
Не нужен холст и краски или набор кистей,
В словах оттенки разные бывают всех мастей.
Плетутся мои рифмы из призрачных миров;
В мой невод попадают то мачта, то остов.
Пойду заброшу сети, авось в них забредёт
По щучьему велению с златою цепью кот,
И из словесных ритмов, из былей-небылиц
Родятся молозивом крылатых кобылиц
Стихи, а в них — стихии, мозаики, мазки.
Черкну — заколосятся от ветра колоски,
Стихи или картины, пожалуй, всё равно;
Источник их единый — творение нового.
О злобе дня и просто о погоде на дворе
Пишу эти этюды, как будто в полусне.
Карандаши, гуаши и акварельный флёр:
Я тку станком словесным из образов ковёр,
Пишу свои картины из разноцветных снов,
Ловлю их в свои сети, как ловчий птиц и слов.
Plat du jour
Муторный дня кисель
Течёт из сосуда в сосуд;
Вечер последние капли
Вылижет вплоть до минут,
И без литавр, без фанфар
Всё обнулится, к утру
Вычтут из срока земного
Несколько медных су.
Что там у жизни в меню?
Всё включено, а-ля-карт —
Набор из стандартных блюд:
Учёба, работа, брак.
Выбор по карме-карману;
Делайте ваш заказ.
Из нестандартного — только
Полёт на Луну или Марс.
С розовой лентой букет?
Тёплый с младенцем конверт?
Грызть ли науки гранит?
Покорять ли карьерный пик?
А если всё это не манит,
И твой истекает кредит?
К счастью, в копилке осталась
Пара заветных мечт.
Успеть бы лишь их воплотить,
И не дать им в рутину утечь
Давай попробуем
А давай — по-настоящему,
Словно всё взаправду,
Не на картоне карандашом,
Не гуашью,
А на холсте —
Мастихином, кистью и маслом.
А давай — по-правдивому,
Давай о самом больном,
Самом нежном
Друг другу расскажем;
Я могу, я умею так, а ты —
Будешь ли слов этих стражем?
А давай — будем как дети,
Никогда не видевшие
Серых, школьных прописей,
И пусть нас уносит ветер
За поля, за линии,
Волнистые пропасти.
А давай — словно всесильные,
Создадим себе Вселенную,
Придумаем свои правила.
А впрочем — не надо;
Пусть будет всё
Не по-правильному.
А давай...
Давай, теперь твой черёд
Отдавать
Всё, что хотел бы.
Ну же,
Придумывай!
Раннеутреннее
Снова всполохи, шорохи,
Ворохи слов
Рушат зыбкого сна оковы.
Новый день невпопад
Начинается вновь,
Разрывает ночи покровы.
И ещё некстати какой-то напев
Из густой пелены полусна
Пробивается, силится,
Хочет сказать —
Или это всё просто весна?
Кто я — автор
Или лишь проводник?
Для своих иль чужих мыслей?
Знать бы — нужен кому
Мой непрошенный стих,
Или в строках этих
Нет смысла?
Такие, как мы
Проговорили почти до утра в бледно-жёлтой, фонарной тени двух тонких рябин,
Сидя, как птицы на жёрдочке, на низкой ограде, под нестихающий шум безучастных машин.
Мыслепотоки на время смешались, и вдыхая смог придорожный, мы строили замки, планы, мосты,
Но, как обычно, в итоге с тобой мы так ничего не построили, так ни к чему не пришли.
Ты говорил, что возможно всё, что как ясный день видишь ты в своей голове;
Я говорила, что хочется верить, но пора что-то делать, а не просто блуждать в своей правоте.
Мыслеидеи переплелись, как струи от наших дымящихся сигарет,
Только вот проку какого-то, делу от разговоров таких как будто бы нет.
А дело такое — и ты, и я, мы с тобою хотим...
Чтобы словами можно было стирать границы, запреты, лепить этот мир таким...
Чтобы такие, как ты, могли говорить свободно, могли, не боясь, могли...
Чтобы такие, как я, смогли поверить, что поэт — пусть не воин, но в этом походе он разве один?
Чтобы такие, как вы, смогли поверить, что миру нужны такие как я, как он, что мир наш един.
Музыкант
Мир струится в тебя
Связками нот,
Ты их носишь небрежно
В заднем кармане.
Рьян и весел,
Беспробудно пьян, —
Ты живёшь со всех ног
И заученных песен,
Стреляешь словами,
Словно ветер, беспечен,
Словно бог, одинок,
Беззаботного племени.
Опадает пеплом твоим
За аккордом аккорд,
Прогорая во времени.
* * *
Ни чувств, ни мыслей —
Как на пустом перроне,
Где только пыль
Да старые билеты.
Приедет поезд,
И ты, ссутулясь,
Погрузишь на него
Свои обеты.
Ни снов, ни песен
В убаюканном вагоне.
Дни пролетают,
Словно эстафета.
Одно неясно:
Если путь — прямой,
То разве мы
Не обогнём планету?
Кафе «Сентименталь»
В кафе «Сентименталь»
Все окна смотрят вдаль,
И бьётся о крыльцо
Волною море.
Там время замерло,
Рекой — мальбек с мерло,
Сочится в стейках кровь
Коровья.
Там устрицы в вине
Пьянеют на заре
И мидии свежайшего
Улова.
Там круглый год тепло,
Темнеет засветло,
Играет тихо джаз
И боссанова.
Там женщины дивны,
И взгляды их томны,
А спутники галантней
Казановы.
Там воздух чист и свеж,
Несёт он бриз надежд;
На счастье там висит
Подкова.
И каждый, кто бывал
В кафе «Сентименталь»,
Отправиться в него желает
Снова.
Город как минное поле
Никогда не знаешь, из-за какого угла выскочит вдруг лохматым чудищем или выплывет белым облаком воспоминание. Вызовет оторопь или дождь.
В иные места и тянет, и страшно. Не подорваться бы. Не растечься лужей у всех на виду. Лучше обойти. В другой раз. Когда стану сильнее. Если стану.
В городе всё больше призраков. Наших двойников, оставшихся навсегда сидеть в том кафе, на тех детских качелях, на той скамейке в сквере, лежать на траве. Просто потому что было хорошо, и захотелось остаться. Мимо них тоже проходишь с опаской, стараешься не смотреть в их сторону, чтобы ненароком не потревожить. Пусть будут там.
В городе всё ещё много белых пятен. А ты ходишь по одним и тем же улицам, туда и обратно, утром и вечером. Порой ничего вокруг не замечаешь, а потом вдруг начинаешь видеть каждую трещину на асфальте, каждую сломанную ветку.
В городе есть ты. Но на тебе шапка-невидимка. В ней хорошо бродить по городу и понемногу исчезать.
В покинутом доме
В доме без стен гуляет ветер и тщетно ищет в нём бывших жильцов.
В доме без окон всё на виду — разбитый сервант, прожжённый диван, дырка в полу.
В доме, покинутом навсегда, лишь занавески колыхнутся и помашут кому-то вслед.
В доме без стен, без окон, покинутом навсегда, полуразрушенном, полуразвалившемся, среди утративших ценность и смысл, ставших никому не нужными вещей, бродит призраком память. Только ей некуда больше податься.
А когда от дома не останется даже руин, она будет повторять заученные давным-давно координаты:
47°5.7084′ северной широты,
37°32.4786′ восточной долготы.
Urbana Fabulas • Городские Истории
СТАМБУЛЬСКИЕ ЗАМЕТКИ
В Стамбул мы прилетели ближе к ночи и, доехав на шаттле до площади Таксим, шли, громыхая чемоданными колесами по каменной мостовой, к одной из самых неспящих улиц города — Истикляль, сразу же погрузившись в привычное здесь варево из оживленной торговли, уличных музыкантов и разноязыкого людского потока.
Гостиница, словно пещера Алладина, распахнула свои двери по секретному слову (четырехзначному коду), а ключи от номера дожидались нас в синей коробочке. На этом сходство с пещерой небольшого четырехэтажного здания заканчивалось. На первом этаже — маленькая кухня и такая же столовая, разделенные винтовой лестницей. В номере — две кровати, тумба, шкаф, окно, выходящее на гостиницу напротив. Белые стены и выкрашенные в глубокий синий двери — цветовая гамма, вызывающая в памяти белоснежные, синекупольные виды Кикладских островов.
— Здесь раньше жили греки, — сказала хозяйка, когда я на следующее утро застала ее внизу. — Потомки той семьи как-то заходили сюда и просили разрешения взглянуть на свой бывший дом.
Гостиница, словно пещера Алладина, распахнула свои двери по секретному слову (четырехзначному коду), а ключи от номера дожидались нас в синей коробочке. На этом сходство с пещерой небольшого четырехэтажного здания заканчивалось. На первом этаже — маленькая кухня и такая же столовая, разделенные винтовой лестницей. В номере — две кровати, тумба, шкаф, окно, выходящее на гостиницу напротив. Белые стены и выкрашенные в глубокий синий двери — цветовая гамма, вызывающая в памяти белоснежные, синекупольные виды Кикладских островов.
— Здесь раньше жили греки, — сказала хозяйка, когда я на следующее утро застала ее внизу. — Потомки той семьи как-то заходили сюда и просили разрешения взглянуть на свой бывший дом.
После этих слов ничем не примечательное здание приобрело исторический контекст, став свидетелем насильственной депортации одной из тысяч греческих семей, вынужденных сняться с насиженного места, лишиться собственности и навсегда покинуть страну. В следующий раз она рассказала, что гостиницу сдает им в аренду общество феминисток, издающее на прибыль от неё некий журнал. И снова я подивилась причудам судьбы отдельно взятого дома, а отданная за постой сумма неожиданно стала вкладом в поддержку прав женщин.
Сидя за завтраком, я принялась разглядывать детали интерьера. Картина с алыми тюльпанами, традиционный оберег от сглаза из синего стекла, расписные кофейные чашечки, на подоконнике, яркие матрешки, какие-то очень уместные в этом городе-космополите, в гостинице, которой управляет молодая русская женщина родом из Казахстана, вышедшая замуж за турка.
Стамбул с его многочисленными историческими и культурными пластами, пестротой красок и округлостью форм напоминает мне таких вложенных друг в друга матрешек. Первую, самую большую, расписанную мечетями, дворцами, гаремами и базарами Султанахмета, мы успели хорошо рассмотреть в предыдущие поездки. В этот раз нам предстояло узнать ту, что Стамбул скрывает глубже в своем чреве — с музеями и картинными галереями района Бейоглу.
Стамбул с его многочисленными историческими и культурными пластами, пестротой красок и округлостью форм напоминает мне таких вложенных друг в друга матрешек. Первую, самую большую, расписанную мечетями, дворцами, гаремами и базарами Султанахмета, мы успели хорошо рассмотреть в предыдущие поездки. В этот раз нам предстояло узнать ту, что Стамбул скрывает глубже в своем чреве — с музеями и картинными галереями района Бейоглу.
Музей невинности
Первое, что здесь предстоит увидеть — это 4213 окурков сигарет, предположительно выкуренных Фюсун. Целая стена окурков — как манифест непреодолимого желания обладать той, кто тебе не принадлежит, бессильная попытка заставить время замереть, собрав воедино уцелевшие остатки сгоревших минут.
Голос Орхана Памука в наушниках аудиогида звучит убаюкивающе и медитативно. Можно присесть на скамейку у стены и, рандомно нажимая на кнопки, плыть с ним и его героем Кемалем по улицам Стамбула шестидесятых, сидя на заднем сиденье отцовского автомобиля, глядя на городские сценки, на людей и здания, многие из которых и сегодня выглядят так же, но что-то неуловимое в настроении города уже утрачено.
Голос Орхана Памука в наушниках аудиогида звучит убаюкивающе и медитативно. Можно присесть на скамейку у стены и, рандомно нажимая на кнопки, плыть с ним и его героем Кемалем по улицам Стамбула шестидесятых, сидя на заднем сиденье отцовского автомобиля, глядя на городские сценки, на людей и здания, многие из которых и сегодня выглядят так же, но что-то неуловимое в настроении города уже утрачено.
Под это неторопливое повествование, в окружении предметов, хранящих прикосновения времени, можно провести здесь целый день. Документы, фотографии, газетные вырезки. Серёжка Фюсун, швейные принадлежности её матери, сумочка из бутика «Шанзелизе», лимонад «Мельтем». Вещи, утратившие свою утилитарную функцию и обретшие символическую. По отдельности — старый, ненужный хлам. Заботливо собранные в одном месте, помещённые в общий контекст — собрание 3Д иллюстраций к роману.
В предисловии к книге «Невинность воспоминаний» Памук говорит, что писал роман, думая о музее, и создавал музей, думая о романе, что роман и музей — это единое целое («A novel and a museum are the same thing… I conceived the book and the museum simultaneously»). И что музей — не дословное следование сюжету романа, а место, созданное для передачи его настроения и атмосферы.
В предисловии к книге «Невинность воспоминаний» Памук говорит, что писал роман, думая о музее, и создавал музей, думая о романе, что роман и музей — это единое целое («A novel and a museum are the same thing… I conceived the book and the museum simultaneously»). И что музей — не дословное следование сюжету романа, а место, созданное для передачи его настроения и атмосферы.
Пропитанный, как пахлава, тягучей и вязкой ностальгией дом не хочется покидать. Возникает желание отдать на хранение в какой-нибудь музей и своих свидетелей прошлого, чтобы, временами наведываясь в него, рассматривать их сквозь отделяющее прошлое от настоящего стекло — разложенных на бархатных подушечках, аккуратно пронумерованных, живущих какой-то новой жизнью после жизни.
А теперь хорошие новости
Повсюду газеты. На фотографиях, нарисованные, в виде арт-объекта — пожелтевшие, пробитые насквозь ржавыми гвоздями. Повсюду буквы. Большие, заполнившие в алфавитном порядке всю стену. Мелкие, вырезанные из журналов, сложенные в присягу, которую впору развешивать в библиотеках:
“
Я заявляю, что буду защищать литературу во всех её жанрах, стилях, на всех языках, и этому я посвящу все свои усилия, навыки, возможности, все свои слезы и кровь, преодолею лень, апатию и все другие препятствия, могущие мне встретиться в будущем, и не остановлюсь в своем поиске, покуда всё написанное — книги и рукописи — не будут в безопасности. Иначе я перестану дышать.
Выставка коллекции Аннеты и Питера Нобелей «And Now the Good News», проходящая в музее Пэра и охватывающая период последних 150 лет, обещает хорошие новости, но после нескольких залов, заполненных печатным словом на разных медиа, фотографиями, журналами, рисунками, коллажами, агитками, инсталляциями, от обилия визуальной и текстовой информации начинаешь чувствовать себя как один из экспонатов музея — журнал Vogue, на обложке которого изо рта модели изрыгается потоком его же, журнала, цветное, искромсанное содержимое.
Тем не менее, сходить на эту тематическую выставку, если представится такая возможность, стоит непременно. Где ещё в Стамбуле можно увидеть в одном месте «Окна роста» Владимира Маяковского, работы Ле Корбюзье, Джорджа Брака и Энди Уорхолла?
Тем не менее, сходить на эту тематическую выставку, если представится такая возможность, стоит непременно. Где ещё в Стамбуле можно увидеть в одном месте «Окна роста» Владимира Маяковского, работы Ле Корбюзье, Джорджа Брака и Энди Уорхолла?
Arter
В тёмном зале, на больших жидкокристаллических панелях, под звуки, доносящиеся из колонок, плещется и капает вода, плавают водоросли и ещё нечто с неясными очертаниями. Я сажусь на разложенные на полу плоские подушки, закрываю глаза, и мне почему-то представляется, что я — пустая пластиковая бутылка, которую волны прибили к каменистому берегу Босфора.
Галерея «Arter» раскинулась на нескольких надземных и подземных этажах. Это даже не галерея, а целый культурный хаб — с библиотекой, книжным магазином, регулярными мастер-классами. Своего рода Вавилонская башня, до того как по библейскому преданию Бог заставил людей заговорить на разных языках. Художники из разных стран транслируют здесь свои идеи на языке, не нуждающемся в переводе. Как фокусники, вынимают из коллективного бессознательного что-то такое, что мы в наименьшей степени ожидаем увидеть. Придают очертания и формы своим или нашим общим невысказанным страхам, изображают радость и боль, реконструируют старые архетипы, создают из них новые.
«Мы семейка ярких, причудливых резиновых скульптур, не проходите мимо, поговорите с нами», — потрескивают, попискивают работы китайской художницы, шестипалая рука, двуногая рыба, птица Феникс с наездником, застывшая морская пена.
«А мы — фотографии норвежского острова Утёйа. Вы, конечно, не увидите здесь души расстрелянных Брейвиком подростков, но можете почувствовать их. Здесь запечатлено то, чего нет. Те, кого больше нет».
Галерея «Arter» раскинулась на нескольких надземных и подземных этажах. Это даже не галерея, а целый культурный хаб — с библиотекой, книжным магазином, регулярными мастер-классами. Своего рода Вавилонская башня, до того как по библейскому преданию Бог заставил людей заговорить на разных языках. Художники из разных стран транслируют здесь свои идеи на языке, не нуждающемся в переводе. Как фокусники, вынимают из коллективного бессознательного что-то такое, что мы в наименьшей степени ожидаем увидеть. Придают очертания и формы своим или нашим общим невысказанным страхам, изображают радость и боль, реконструируют старые архетипы, создают из них новые.
«Мы семейка ярких, причудливых резиновых скульптур, не проходите мимо, поговорите с нами», — потрескивают, попискивают работы китайской художницы, шестипалая рука, двуногая рыба, птица Феникс с наездником, застывшая морская пена.
«А мы — фотографии норвежского острова Утёйа. Вы, конечно, не увидите здесь души расстрелянных Брейвиком подростков, но можете почувствовать их. Здесь запечатлено то, чего нет. Те, кого больше нет».
«Я стул, я из дерева, у меня его корни. Оттого что из меня сделали стул, я не перестал быть деревом».
«А я, напротив, только кажусь деревом. Я — “Панорама”, инсталляция в виде целого леса деревьев, но я из картона. Впрочем, картон ведь тоже делают из деревьев?»
«Мы — деревья из корешков и обложек книг. Жалкие подобия деревьев. Когда мы были настоящими, живыми деревьями, мы могли шелестеть листвой, шептаться. Когда мы были книгами, страницы заменяли нам листья, ими тоже можно было шелестеть. А потом кто-то решил снова сделать из нас деревья. И теперь мы похожи на маленькие, молчаливые надгробия — и деревьям, и книгам».
«А я, напротив, только кажусь деревом. Я — “Панорама”, инсталляция в виде целого леса деревьев, но я из картона. Впрочем, картон ведь тоже делают из деревьев?»
«Мы — деревья из корешков и обложек книг. Жалкие подобия деревьев. Когда мы были настоящими, живыми деревьями, мы могли шелестеть листвой, шептаться. Когда мы были книгами, страницы заменяли нам листья, ими тоже можно было шелестеть. А потом кто-то решил снова сделать из нас деревья. И теперь мы похожи на маленькие, молчаливые надгробия — и деревьям, и книгам».
Благодаря огромным окнам город тоже становится объектом, экспонатом галереи, раздвигая её физические границы. Наверняка так и было изначально задумано. Галерея всячески стремится показать свою доступность и открытость к диалогу с окружающим её городом, но он погружён в свою повседневную жизнь с её нескончаемой суетой, и кажется, что ему нет никакого дела до того, что происходит там, за её стеклянно-бетонным фасадом.
Галерею окружают типичные стамбульские кварталы, где дома похожи на клетки эпидермиса: город едва успевает обновить и отремонтировать одни, как рядом уже ветшают, выгорают почти дотла и осыпаются другие. Эти полуразрушенные постройки терпеливо дожидаются покупателя, готового возвести на их месте что-то новое, вызывая извечный вопрос, что лучше — старое, пусть и обветшалое, но дорогое памяти и сердцу, или же новое, но лишенное теней прошлого и ностальгии.
Галерею окружают типичные стамбульские кварталы, где дома похожи на клетки эпидермиса: город едва успевает обновить и отремонтировать одни, как рядом уже ветшают, выгорают почти дотла и осыпаются другие. Эти полуразрушенные постройки терпеливо дожидаются покупателя, готового возвести на их месте что-то новое, вызывая извечный вопрос, что лучше — старое, пусть и обветшалое, но дорогое памяти и сердцу, или же новое, но лишенное теней прошлого и ностальгии.
Просторный задний двор галереи — терраса его кафе соседствует как с домами-призраками, так и с теми, на которых едва просохли свежая штукатурка и краска. Пока мы неспешно пьём кофе, глядя на этот вызывающий смешанные чувства городской пейзаж, мимо пробегает ребёнок и бросает что-то из-за забора во двор галереи. Раздаётся хлопок. Ничего страшного, всего лишь детская забава. Но она ещё больше усиливает ощущение противостояния с городом, того, что жители этого не самого богатого района города воспринимают галерею как чужака, вторгшегося на их территорию, несущего смутную угрозу их привычному укладу и традициям.
Нам пора идти дальше, наполнять себя сменяющимися образами этого непрерывно исчезающего и восстающего из пепла вечного города. А воображаемая пустая бутылка в моем сознании — возможно, визуальная метафора моего пребывания здесь, — бесстрашно плывет в открытое море.
Кроме вышеперечисленных музеев за наше недельное пребывание в Стамбуле мы посетили также белоснежный, похожий на плывущее по Босфору пирожное, дворец Долмабахче, музеи художников Доганчай (отца и сына) и польского поэта Адама Мицкевица, съездили на азиатскую сторону в живописный район Кузгунджук, полюбовались в японском саду на цветущую сакуру, а в парке Эмирган — на фестиваль тюльпанов.
А еще заглянули в древнюю крепость Румелихисар, построенную османами для штурма Константинополя в середине пятнадцатого века на месте византийской крепости Фонеус. Основательность её стен и по сей день внушает больше доверия, чем современные железобетонные постройки, любую из которых она, по всей видимости, надолго переживет.
А еще заглянули в древнюю крепость Румелихисар, построенную османами для штурма Константинополя в середине пятнадцатого века на месте византийской крепости Фонеус. Основательность её стен и по сей день внушает больше доверия, чем современные железобетонные постройки, любую из которых она, по всей видимости, надолго переживет.
Константа
Что видели глаза, смотревшие когда-то на Босфор из-за стен крепости Румелихисар, стоя на том же клочке земли, где стою сейчас я? Может, проплывающие так же по проливу корабли, пусть и другие? В них гребцы изо всех сил налегали на вёсла, стараясь справиться с волнами, ветрами и течениями.
Чьи руки касались этих камней, переживших здесь, в этой кладке, бессчетное количество ненастных дней, ночей, осад и осадков? Что было за этими высоченными коваными дверьми, за которыми сейчас лишь трава и молчаливое запустение? Чьи ноги ступали по этим ступеням, стирая даже камень?
Чьи руки касались этих камней, переживших здесь, в этой кладке, бессчетное количество ненастных дней, ночей, осад и осадков? Что было за этими высоченными коваными дверьми, за которыми сейчас лишь трава и молчаливое запустение? Чьи ноги ступали по этим ступеням, стирая даже камень?
О чем думали те, кто воздвиг эту крепость шесть веков назад, ещё не ведая, как изменится мир вокруг неё? И что всякий человек, глядя на эти древние стены, вынужден будет осознать и скоротечность своей жизни, и то, каким бесконечно долгим может быть взгляд, устремлённый на воды Босфора.
В Стамбуле через какое-то время привыкаешь к обилию кошек и перестаешь реагировать на фиксируемые боковым зрением тени, зная, что, скорее всего, это снова одна из них — направляется куда-то по своим кошачьим делам. И так же вкрадчиво, как его хвостатые обитатели, город незаметно проникает к тебе вовнутрь, просачивается с каждым глотком крепкого турецкого чая или кофе.
Город, как волна, сначала погружает, затягивает в себя, а потом выплескивает обратно, в саморефлексию. Можно брести по его улицам, раскапывая его слой за слоем, как какой-нибудь археолог, одновременно откапывая что-то новое или забытое в себе. Например, тягу к чему-то цветному и узорчатому, к бархату и шелку, к шербетам и лукумам.
Хочется вбирать в себя город не только глазами, но и ушами, носом, ртом, вдыхать его разнообразные ароматы, пробовать на вкус, на ощупь. Временами, однако, звуков и людей вокруг становится так нестерпимо много, что полифония превращается в какофонию, и хочется немного всё это убавить, сделать потише. В такие моменты спасение от шума и толчеи городских улиц можно найти в тишине музейных залов, которые популярные туристические тропы обычно обходят стороной.
Хочется вбирать в себя город не только глазами, но и ушами, носом, ртом, вдыхать его разнообразные ароматы, пробовать на вкус, на ощупь. Временами, однако, звуков и людей вокруг становится так нестерпимо много, что полифония превращается в какофонию, и хочется немного всё это убавить, сделать потише. В такие моменты спасение от шума и толчеи городских улиц можно найти в тишине музейных залов, которые популярные туристические тропы обычно обходят стороной.
