***
Смотреть на тебя, в провалы
Теней и узоров трещин,
Ты — все воплощенья женщин,
Пропавших в моих подвалах.
Смотреть на тебя, столицей
Высотки в болоте строя,
В луну восхищенно воя
Оборотницей, волчицей.
Смотреть на тебя несыто,
Не мочь насмотреться вдосталь.
Осыпалась ниц короста,
Я наг, и башка — как сито.
Смотреть на тебя — как ветер
Играет песчаным смерчем,
Как звонкий песок, заверчен,
Танцует, не зная смерти.
Смотреть на тебя, прощаясь,
Хватать за ушко́ минуты.
Стоим, дурачки, разуты,
Все крепче в одно срастаясь.
Смотреть на тебя, зелёный
Росточек в моей ладони.
Стрела заползла под брони
И вьет там гнездо червлёно.
Смотреть на тебя. Да что там
За камень в вулкане тает?
И слов моих не хватает.
И слов моих — тьма без счета.
***
ломкая и неловкая, нежная до прозрачности
ловчая сеть есть твои косточки
стянутые воронеными волосами вороньими пёрышками черное мое sunny
моя свастика с грацией паучка
долгая я, говорит, громко дышу
путешествую по твоему нетронутому
если не трогал я, то не трогал никто
причудливый некто, я медленно раскрываю страницы
внутриваю пальцы
в обыкновенность забытая книга моя нераскрытая
перекусывая путы, объясняю нежности и открытости
примороженный мой подснежник
оттаивал и не такое
ворожу, разговариваю, присваиваю, раздваиваю и соединяю
в жаркую горсть ловлю
протекая сквозь пальцы мои обжигаешь
такая ломкость, прозрачность
ты не ледышка
свечная пламенность ты в полном мраке
на каждом клыке капелька твоей
спросила где смысл — гляди, я даю тебе смысл
только вымысел о твоей груди
сердце мое, оселок на валирийском клинке
высекает искры
тонкие твои икры или ключицы
не заключенная ты, ты — ключница
я даже отсюда чую жар твоего нутра
это не беспросветность, это утро
смотри рассвет даже если совсем темно
древний ящер морозной ночью крутит тебе кино.
***
ты говоришь — ничего не видно
я говорю — смотри, какие безумные мы
безумные мысли пускают побеги тьмы
тьма облекает тебя матовым светом
свет фонарей, отражений воды в лете
летальный взгляд моей бронзовой статуэтки
этично ли это, все неземное это?!
ты говоришь — убери, пожалуйста, руку
я говорю, что лишь обмакнул в чернила
чернилами сути по кожи твоей белилам
лилиями и ножами до судорог твоих слизистых
слизни с точки стыка капельку и остынь
не мне разрывать контакт, пока пахнет простынь
до одного, того самого, места мне весь твой стыд
ты молчишь — я не могу сегодня, да и вообще
я утверждаю кровавый стяг своего поражения
Женя́ самого себя на проигранном сражении
в раже обертываю клинок белоснежным бинтом
томно ввожу под живот, оближу ладонь, закручу винтом
ввинчивают белоснежные бедра, засасывают болотом
пылающее сейчас, зыбкое может, безжалостное потом.
я говорю, ты закрываешь ладонью рот
и останавливаешь мгновение
время, беснуясь, бичами хлещет
это сладчайшее, нижнее бремя
режет на твоем языке мое странное имя
Я не знаю, как это рассчитывается, как сбывается и воплощается, когда совершенно разные люди показывают одинаковое в себе? И ты смотришь такой: да, это девочка — сущий мед, но тебе нельзя мед, у тебя от меда крутит живот, старый ты чёрт. И становится слишком поздно, когда ты замечаешь звезды под такими же ледяными, как у тебя, глазами. Где-то должен быть предостерегающий знак — типа, кирпич. Убери свое волшебство обратно в цилиндр, зловредный Гринч. Твое прошлое «кое-как» не делится на несбывшееся «не сейчас», готовящееся захватить Вселенную.
Взвеселённые уголки моего рта рогами выгнуты вверх, уголки ее рта луком выгнуты вниз. И вообще, тебе такое не нравится, разве что, эта рыжая кожа, на взгляд шершавая, на ощупь — небесно-нежная. Вспоминай все свои медвежности, неожиданности, неизбежности. Когда сказки одни на двоих, песни одни на двоих, ты настолько пьян, что предпочитаешь кривой импровиз — из белены сваренный стих — продуманной прозаичности. Расскажи ей, давай, как секунду тянуть на век, как один человек и второй, к нему примотанный, человек в единый миг растягивают бытие на эоны, на тысячелетия, свои жизни сдувая, как ромашковое соцветие: дунь — и нет.
Я смотрю на тебя. Ты — мед, сок меж геометричнейших сот, что-то, избежавшее упорядочивания. Железным пальцем считая родинки, звездочет без ума и Родины, я-не-я, понимаю, осознаю, насколько мы сделаны одинаково. Ходячее ты пирожное, неестественно нашпигованное шаманским разумом, посылающее мне продуманные (непродуманные?) ответы.
Если есть где-то свет, этот свет — в неестественности, в неожиданности, в терпком запахе жимолости на нагретой солнцем доске. Я совсем уж иссох в тоске, а ты говоришь — привет, а ты говоришь — смотри, у нас дождь и снег, ты говоришь — не обесценивай. Я не обесцениваю, я вываливаю на ладоней твоих весы свое малое, сокровенное время. Я во временной полосе — ветхий грош, ты мне ссуду в заклад даешь, ты — богач, не ценящий это злато. Бесноваты, злобны, крылаты, мы плевали на города, на различия и препоны. Мы бросаем на степь попону, мы развели костер и встретились головами. Прочитай мне себя, пока слух мой остер, пока не погасло пламя.
***
Перейти порог. Если вверх упасть — будет верхний мир, если вниз взлететь — будет нижний мир. Обморок, лихоманка, самый сильный сон, выверни мехом внутрь все мои изнанки. Оборотная сторона меж глухим полуднем и полночью, пахнет волчьим подснежник, мох ступни разрежет, солнце противосолонь бежит. Двигай богов по клеткам, сыграем вничью. Набекрень голова, порет спину крыло, третий глаз, шестая рука, копыто. Приглядись, понюхай, лизни, на вернувшейся в мир ладони в черной копоти Муспельхейма (огненны солнца твои!) притаилось насмерть забытое. Это за грань, сквозь пламень, это вдали от племени — сытой жертвой меня помяни. Если глаза видят за — исчезать и резать, зеленью красить зрак. Эти пятна на солнце — следы шаманьи, тамга для вхожих. Следуй за мной, непохожий.
Смотреть на тебя, в провалы
Теней и узоров трещин,
Ты — все воплощенья женщин,
Пропавших в моих подвалах.
Смотреть на тебя, столицей
Высотки в болоте строя,
В луну восхищенно воя
Оборотницей, волчицей.
Смотреть на тебя несыто,
Не мочь насмотреться вдосталь.
Осыпалась ниц короста,
Я наг, и башка — как сито.
Смотреть на тебя — как ветер
Играет песчаным смерчем,
Как звонкий песок, заверчен,
Танцует, не зная смерти.
Смотреть на тебя, прощаясь,
Хватать за ушко́ минуты.
Стоим, дурачки, разуты,
Все крепче в одно срастаясь.
Смотреть на тебя, зелёный
Росточек в моей ладони.
Стрела заползла под брони
И вьет там гнездо червлёно.
Смотреть на тебя. Да что там
За камень в вулкане тает?
И слов моих не хватает.
И слов моих — тьма без счета.
***
ломкая и неловкая, нежная до прозрачности
ловчая сеть есть твои косточки
стянутые воронеными волосами вороньими пёрышками черное мое sunny
моя свастика с грацией паучка
долгая я, говорит, громко дышу
путешествую по твоему нетронутому
если не трогал я, то не трогал никто
причудливый некто, я медленно раскрываю страницы
внутриваю пальцы
в обыкновенность забытая книга моя нераскрытая
перекусывая путы, объясняю нежности и открытости
примороженный мой подснежник
оттаивал и не такое
ворожу, разговариваю, присваиваю, раздваиваю и соединяю
в жаркую горсть ловлю
протекая сквозь пальцы мои обжигаешь
такая ломкость, прозрачность
ты не ледышка
свечная пламенность ты в полном мраке
на каждом клыке капелька твоей
спросила где смысл — гляди, я даю тебе смысл
только вымысел о твоей груди
сердце мое, оселок на валирийском клинке
высекает искры
тонкие твои икры или ключицы
не заключенная ты, ты — ключница
я даже отсюда чую жар твоего нутра
это не беспросветность, это утро
смотри рассвет даже если совсем темно
древний ящер морозной ночью крутит тебе кино.
***
ты говоришь — ничего не видно
я говорю — смотри, какие безумные мы
безумные мысли пускают побеги тьмы
тьма облекает тебя матовым светом
свет фонарей, отражений воды в лете
летальный взгляд моей бронзовой статуэтки
этично ли это, все неземное это?!
ты говоришь — убери, пожалуйста, руку
я говорю, что лишь обмакнул в чернила
чернилами сути по кожи твоей белилам
лилиями и ножами до судорог твоих слизистых
слизни с точки стыка капельку и остынь
не мне разрывать контакт, пока пахнет простынь
до одного, того самого, места мне весь твой стыд
ты молчишь — я не могу сегодня, да и вообще
я утверждаю кровавый стяг своего поражения
Женя́ самого себя на проигранном сражении
в раже обертываю клинок белоснежным бинтом
томно ввожу под живот, оближу ладонь, закручу винтом
ввинчивают белоснежные бедра, засасывают болотом
пылающее сейчас, зыбкое может, безжалостное потом.
я говорю, ты закрываешь ладонью рот
и останавливаешь мгновение
время, беснуясь, бичами хлещет
это сладчайшее, нижнее бремя
режет на твоем языке мое странное имя
***
Я не знаю, как это рассчитывается, как сбывается и воплощается, когда совершенно разные люди показывают одинаковое в себе? И ты смотришь такой: да, это девочка — сущий мед, но тебе нельзя мед, у тебя от меда крутит живот, старый ты чёрт. И становится слишком поздно, когда ты замечаешь звезды под такими же ледяными, как у тебя, глазами. Где-то должен быть предостерегающий знак — типа, кирпич. Убери свое волшебство обратно в цилиндр, зловредный Гринч. Твое прошлое «кое-как» не делится на несбывшееся «не сейчас», готовящееся захватить Вселенную.
Взвеселённые уголки моего рта рогами выгнуты вверх, уголки ее рта луком выгнуты вниз. И вообще, тебе такое не нравится, разве что, эта рыжая кожа, на взгляд шершавая, на ощупь — небесно-нежная. Вспоминай все свои медвежности, неожиданности, неизбежности. Когда сказки одни на двоих, песни одни на двоих, ты настолько пьян, что предпочитаешь кривой импровиз — из белены сваренный стих — продуманной прозаичности. Расскажи ей, давай, как секунду тянуть на век, как один человек и второй, к нему примотанный, человек в единый миг растягивают бытие на эоны, на тысячелетия, свои жизни сдувая, как ромашковое соцветие: дунь — и нет.
Я смотрю на тебя. Ты — мед, сок меж геометричнейших сот, что-то, избежавшее упорядочивания. Железным пальцем считая родинки, звездочет без ума и Родины, я-не-я, понимаю, осознаю, насколько мы сделаны одинаково. Ходячее ты пирожное, неестественно нашпигованное шаманским разумом, посылающее мне продуманные (непродуманные?) ответы.
Если есть где-то свет, этот свет — в неестественности, в неожиданности, в терпком запахе жимолости на нагретой солнцем доске. Я совсем уж иссох в тоске, а ты говоришь — привет, а ты говоришь — смотри, у нас дождь и снег, ты говоришь — не обесценивай. Я не обесцениваю, я вываливаю на ладоней твоих весы свое малое, сокровенное время. Я во временной полосе — ветхий грош, ты мне ссуду в заклад даешь, ты — богач, не ценящий это злато. Бесноваты, злобны, крылаты, мы плевали на города, на различия и препоны. Мы бросаем на степь попону, мы развели костер и встретились головами. Прочитай мне себя, пока слух мой остер, пока не погасло пламя.
***
Перейти порог. Если вверх упасть — будет верхний мир, если вниз взлететь — будет нижний мир. Обморок, лихоманка, самый сильный сон, выверни мехом внутрь все мои изнанки. Оборотная сторона меж глухим полуднем и полночью, пахнет волчьим подснежник, мох ступни разрежет, солнце противосолонь бежит. Двигай богов по клеткам, сыграем вничью. Набекрень голова, порет спину крыло, третий глаз, шестая рука, копыто. Приглядись, понюхай, лизни, на вернувшейся в мир ладони в черной копоти Муспельхейма (огненны солнца твои!) притаилось насмерть забытое. Это за грань, сквозь пламень, это вдали от племени — сытой жертвой меня помяни. Если глаза видят за — исчезать и резать, зеленью красить зрак. Эти пятна на солнце — следы шаманьи, тамга для вхожих. Следуй за мной, непохожий.
Семь рубинов
1
Если следовать правилам вежества, мне уподобиться бы цыганской своей серьге, брошенной в царскую водку. Распасться на левые вещества, как зарезанный в парке клошар (я бы сожрал без прованских трав все твои полушария), стать осколками памяти, просто уже заткнуться и превратиться в записки смятые. Это всё Персеиды, я более чем уверен, суперлуние и парад космических тел, иначе не может быть. Двух чернющих планет, хара́ктерных страшных дыр в золотых веснушек молочном космосе твоего лица. Ты выебала и высушила, моя актриса (бегущая по волнам, я закрываю глаза). Я сам её вырыл — свою хаве нагилу, сахарную могилу. Ты лежишь передо мной настолько ослепительно обнажённая всей своей такой сильной, такой слабой спиной, что я падаю, падаю прямо в тебя. А куда мне падать в тебя? Я же сгорю в этом медовом водовороте. Пальцы мои из стали, открыли срез красной сливы детского твоего рта, стали вдруг слишком слабы, потому что мечту и миф невозможно раскрыть за раз. Познал ли я твою тетиву? Ты гонишь, душа моя, я лишь заглянул в футляр с этим сокровищем. Ты мне не дала, little rock’n’roll queen, сахарное чудовище. Ты дала мне настолько много, что я сразу и нахуй остался один, оглушённый, рядом с тобой. Ты пойми, какой бред — рядом с тобой, и один. Быть единственным зрителем перед танцем дивного божества, сделанного из молока, газировки и белого золота. Тонкие, нежные пальцы твои и ступни твои крашат жёстче кузнечного молота. В детской игре, в полусне, ты мстила мне за полусонные приставания, и твоему лицу в этот момент было лет пять. Ты не представляешь, как я благодарен тебе за эдакое хулиганство.
Мне бы вылизать языком шрам на твоём животе, чтобы он исчез. Я лишь бес на мечты моей неблагодарной службе. У тебя со мной не получится в дружбу. Ебать тебя до зелёных кругов перед твоими глазами — чёрными водоворотами — это так, дополнительный бонус. Ты втаптываешь меня в постель просто так, во сне, ты лежишь на мне, пережимая мою аорту настолько же нежной рукой, как бывает нежна гаррота. Когда ты выпускаешь эмоции, меня сносит прямиком в Изумрудный город. Обувай свои башмачки, Элли, Железный твой Дровосек от горла до паха распорот. Запах цветочных зарослей, внутренний жар, натянутость шёлковой кожи твоей, вечное недоверие, я изучаю, я нахожусь в процессе познания. Я скальпелем глаз раскрываю тебя и до последней клеточки всё вбираю — каждую голубоватую вену, конский волос твоих волос, твой изменчивый, бесконечно повелевающий голос. Я носил тебя на спине, я насиловал тебя в твоем сне. Мне мешает обдуманно излагать запах эльфийских полян, эта твоя непостоянность, эта придурковатость. Ты же из тех сахарных мальчиков, за содомию с которыми раджа отдаёт дворцы. Бёдра твои, сосцы, сумасшедших мыслей взмыленные гонцы, дьявольщина, ведьма, точёная из человеческой плоти настолько тонко (по чьему ты сделана чертежу?). И я снова грежу, консервирую и сохраняю, не в силах иметь надежду — а ведь даже в аду заключённым дана надежда. Я описываю тебя, я рассказываю тебе о тебе, я всегда вижу тебя без одежды. Много тысячелетий назад я смотрел, как ты пляшешь на храмовом алтаре, и ничего с этих пор не изменилось. Ты, моя лютая милость. Ты, моя грубая нежность. Это самое «ты» досталось мне лишь вчера. Разодрать, разнести и в ладонях внести к себе в дом хрупкие, детские радости. Серебряные зеркала и напротив — агатовые зеркала, и никогда мне не пересмотреть тебя, скомороха и лицедея, не хватает спецификации. Два твоих лица, три твоих лица, сорок четыре твоих лица, божественны бёдра твои у копья моего конца. Ты — ужаснейшее сочетание греха и детскости. Я бы сломал по одной все твои кости, я бы лелеял тебя у себя во рту, имел не имея. Немоту, я обрёл с тобой немоту, я молчу, я смотрю, как ты спишь, как ты ешь, я наедине теперь с этим знанием. Кенгуренок мой, Крошка Ру, я тебя беспокою, я тебя не волную. Я обустраиваюсь в тёмной своей берлоге, лишь горят два серебряных глаза в дыму от трубки. Слушай, читай, это всё, что на данный момент я могу — ворожу, колдую. Пробуй на вкус тьму мою.
Мне бы вылизать языком шрам на твоём животе, чтобы он исчез. Я лишь бес на мечты моей неблагодарной службе. У тебя со мной не получится в дружбу. Ебать тебя до зелёных кругов перед твоими глазами — чёрными водоворотами — это так, дополнительный бонус. Ты втаптываешь меня в постель просто так, во сне, ты лежишь на мне, пережимая мою аорту настолько же нежной рукой, как бывает нежна гаррота. Когда ты выпускаешь эмоции, меня сносит прямиком в Изумрудный город. Обувай свои башмачки, Элли, Железный твой Дровосек от горла до паха распорот. Запах цветочных зарослей, внутренний жар, натянутость шёлковой кожи твоей, вечное недоверие, я изучаю, я нахожусь в процессе познания. Я скальпелем глаз раскрываю тебя и до последней клеточки всё вбираю — каждую голубоватую вену, конский волос твоих волос, твой изменчивый, бесконечно повелевающий голос. Я носил тебя на спине, я насиловал тебя в твоем сне. Мне мешает обдуманно излагать запах эльфийских полян, эта твоя непостоянность, эта придурковатость. Ты же из тех сахарных мальчиков, за содомию с которыми раджа отдаёт дворцы. Бёдра твои, сосцы, сумасшедших мыслей взмыленные гонцы, дьявольщина, ведьма, точёная из человеческой плоти настолько тонко (по чьему ты сделана чертежу?). И я снова грежу, консервирую и сохраняю, не в силах иметь надежду — а ведь даже в аду заключённым дана надежда. Я описываю тебя, я рассказываю тебе о тебе, я всегда вижу тебя без одежды. Много тысячелетий назад я смотрел, как ты пляшешь на храмовом алтаре, и ничего с этих пор не изменилось. Ты, моя лютая милость. Ты, моя грубая нежность. Это самое «ты» досталось мне лишь вчера. Разодрать, разнести и в ладонях внести к себе в дом хрупкие, детские радости. Серебряные зеркала и напротив — агатовые зеркала, и никогда мне не пересмотреть тебя, скомороха и лицедея, не хватает спецификации. Два твоих лица, три твоих лица, сорок четыре твоих лица, божественны бёдра твои у копья моего конца. Ты — ужаснейшее сочетание греха и детскости. Я бы сломал по одной все твои кости, я бы лелеял тебя у себя во рту, имел не имея. Немоту, я обрёл с тобой немоту, я молчу, я смотрю, как ты спишь, как ты ешь, я наедине теперь с этим знанием. Кенгуренок мой, Крошка Ру, я тебя беспокою, я тебя не волную. Я обустраиваюсь в тёмной своей берлоге, лишь горят два серебряных глаза в дыму от трубки. Слушай, читай, это всё, что на данный момент я могу — ворожу, колдую. Пробуй на вкус тьму мою.
2
Цунами повелевает нашими ртами. Неизведанно-плавных форм волна поднимает меня со дна, этими вот твоими божественными руками, будто одетыми в невидимые перчатки, которые отделяют внутренний жар от поверхности кожи. Осторожно, кромкой ножа — Боже мой боже, как ты иногда глубоко прячешься! — вскрываю раковину за раковиной в поисках чёрной жемчужины твоего глаза. До какой же степени ты чужая! Соскребать не пересоскребать вековую проказу под твоими прозрачными веками до первейших времен, когда мы да друг друга, да в клочья, прокусывая насквозь, навздевая на шкворень, растворяя в зыбучих песках твоей искусанной солнцем — слишком много мне этой кожи, слегка покрасневшей, духмяной. Я впервые встречаю такое сердце, оплетённое сотнями масок и тысячами ремней. В тебе так немного красок: ты — чёрное и ты — белоснежнейшее, шепчущее детским цунами из самых моих чернил и непереносимой тобой молочной пены, весь спектр разлился изогнутыми линиями между твоих гармонических бедер, между твоих растопыренных пальцев (на каждом — пронзённое сердце), между гибельных глаз, между твоих разомкнутых, о господи, каких же сладчайших губ. Как же я могу быть с тобой груб, ведь в тебе столько силы. Цунами играет со щепками в ультранасилие, закруживает и всасывает вовнутрь, туда, где пропадает каждый моряк и каждый безумный сёрфер. Ты схожа с безумной вдовой, с окровавленной Коломбиной с ножом в руке, и каждый придурок с галёрки знает, что Тарталье никогда и ничего не обламывается. Мой мостик обламывается, и я сокрушён и падаю ниц. Я снова вынужден использовать проклятое своё бессмертие, идиотический оптимизм, воскресать раз за разом на этой тропе над твоими безднами, апофеозами, капризами и наградами, сорок сороков пламеней ада готовили меня, да не доготовили. Руда (старое название крови), рука по самое влажное «хватит» в твоём трепещущем естестве, рубеж, который обламывает все дороги назад, оружие, кованое неведомым мастером исключительно на погибель древнего демона, какую сейчас ты ведёшь игру? Шомпол мой обожжённый, серебряная моя пуля, вся в золотых веснушках, весна, срывающая покров снегов с моего иссушённого трупа.
«По какому ты сделана чертежу?»
Грежу, пою, обезвреживаю мину за миной, чтобы тупейшим образом подорваться. Ты бесконечно сильней меня, и я использую силу слабых, свой тайный яд, могущество неубиваемой твари. Выброшенный цунами на берег выпотрошенный дельфин дёргается и упрямо ползёт назад в солёное, обжигающее. Выжигающая меня изнутри твоя нагота есть золотая монета, потерянная тысячи лет назад. Очень коварный и подозрительный, не заслуживающий доверия, я пихаю в землю семя за семенем, поливаю и обихаживаю наш крошечный сад. Свергнутый ангел, я делаю этот ад максимально уютным.
My Lost God.
«По какому ты сделана чертежу?»
Грежу, пою, обезвреживаю мину за миной, чтобы тупейшим образом подорваться. Ты бесконечно сильней меня, и я использую силу слабых, свой тайный яд, могущество неубиваемой твари. Выброшенный цунами на берег выпотрошенный дельфин дёргается и упрямо ползёт назад в солёное, обжигающее. Выжигающая меня изнутри твоя нагота есть золотая монета, потерянная тысячи лет назад. Очень коварный и подозрительный, не заслуживающий доверия, я пихаю в землю семя за семенем, поливаю и обихаживаю наш крошечный сад. Свергнутый ангел, я делаю этот ад максимально уютным.
My Lost God.
3
Когда же будет мне, наконец, достаточно? Сколько надо выбить очков, расхлестать очков, сделать сладких долгих толчков под твою лобковую кость прямо в сердце?! Может быть, мне уже за край; я же частенько думаю об умирании, каждый раз, каждый тот скоротечный май, расцветающий в миг моего на тебя взирания. Если это не рай — нахуй рай!
Киты, когда они засыпают, никогда до конца не спят. Киты засыпают наполовину. Вторая их половина распята слухом на треть океана и ловит звук, читает и смотрит глубины.
Вопросы-хуёсы. Я знаю, какое личное пространство являют волосы; я запускаю клешни в твои каштановые леса, сую свои божественные прибамбасы, от которых кричат любовницы, изгибаются линии. Свои обрубки, нелепые кровяные и костные трубки, они стали грубы и негибки на тебе. Я — морская мерзкая губка, не смотри на меня. Пожалуйста, посмотри на меня.
У ворона, как и у письменного стола, общи острые грани, общий бред хаоса этого мира, чернильность их предсказаний и Один, Отец поэтов, вороний и волчий хозяин.
Знаешь, чего я желаю прямо сейчас? Все веснушки твои перечесть за раз, за столетьем продлённый час, каждое золотое счастье, звездочётью напасть, бездну. Особенно те, на шее, воспоминание о твоем удушении. Или же обезглавливании; я не знаю, чем для тебя закончилось средневековье, но точно не мягким диваном. Я до сих пор преследую тех, кто макнул тебя в воду. Мужчина не топит, а любит беду.
Ноктюрн на тех самых заржавленных венах труб звучит безжалостным скрежетом сердца романтика-полутрупа, в залатанном тренче и старой шляпе, что целует их нежно.
Я прочитал тебе Блока пред Вечным огнём. Согнём-разогнём мое сердце, пусть греется, изгибается, всё одно не сломается; пусть остаётся за скобкой в конце предложения, чтобы ты не подумала, что я обижен или сердит. Пиздеть мне не перепиздеть, тревожный мой динамит. Ты же знаешь, я делаю только то, что умею, даже танцую, лишь тыкая палкой во вражье сердце. Где же там бьётся моё конопатое сердце, мои ароматные дали, мои черноглазые бездны?
«Раз Тарталья — то значит, каналья, негодяй, подлец, и так далее...
И так далее...
И так далее...
И так далее...»
Целуя до алости на лице рваную, злую жесть,
Поёт тебе песню.
Киты, когда они засыпают, никогда до конца не спят. Киты засыпают наполовину. Вторая их половина распята слухом на треть океана и ловит звук, читает и смотрит глубины.
Вопросы-хуёсы. Я знаю, какое личное пространство являют волосы; я запускаю клешни в твои каштановые леса, сую свои божественные прибамбасы, от которых кричат любовницы, изгибаются линии. Свои обрубки, нелепые кровяные и костные трубки, они стали грубы и негибки на тебе. Я — морская мерзкая губка, не смотри на меня. Пожалуйста, посмотри на меня.
У ворона, как и у письменного стола, общи острые грани, общий бред хаоса этого мира, чернильность их предсказаний и Один, Отец поэтов, вороний и волчий хозяин.
Знаешь, чего я желаю прямо сейчас? Все веснушки твои перечесть за раз, за столетьем продлённый час, каждое золотое счастье, звездочётью напасть, бездну. Особенно те, на шее, воспоминание о твоем удушении. Или же обезглавливании; я не знаю, чем для тебя закончилось средневековье, но точно не мягким диваном. Я до сих пор преследую тех, кто макнул тебя в воду. Мужчина не топит, а любит беду.
Ноктюрн на тех самых заржавленных венах труб звучит безжалостным скрежетом сердца романтика-полутрупа, в залатанном тренче и старой шляпе, что целует их нежно.
Я прочитал тебе Блока пред Вечным огнём. Согнём-разогнём мое сердце, пусть греется, изгибается, всё одно не сломается; пусть остаётся за скобкой в конце предложения, чтобы ты не подумала, что я обижен или сердит. Пиздеть мне не перепиздеть, тревожный мой динамит. Ты же знаешь, я делаю только то, что умею, даже танцую, лишь тыкая палкой во вражье сердце. Где же там бьётся моё конопатое сердце, мои ароматные дали, мои черноглазые бездны?
«Раз Тарталья — то значит, каналья, негодяй, подлец, и так далее...
И так далее...
И так далее...
И так далее...»
Целуя до алости на лице рваную, злую жесть,
Поёт тебе песню.
4
Тяжелы пути в нижний мир, о душа моя, тяжелы пути в верхний мир.
Я ухожу туда каждую ночь, о душа моя, я приношу тебе каждую ночь
Странную несъедобную дичь, о душа моя, ночь за ночью несу тебе дичь,
Ядовитые ягоды и диковинные цветы, о душа моя; груди твои — как цветы.
Спят бутоны их, спят чёрные жемчуга, что, душа моя?
В прочной раковине жемчуга
Ты молчишь, ты лежишь у костра из моих костей, о душа моя, ты остра.
Я бросаю добычу в костёр, о душа моя, пищу снов твоих всю в костер.
Что мне скажет спящая, о душа моя? Ничего мне не скажет спящая.
Ты улыбаешься, ты воро́чаешься, душа моя, неизбежно домой вороча́ешься.
Каждую ночь я зажигаю огонь, о душа моя, как некрепко связывает огонь!
О душа моя, призрак, статуя, эхо в древесной чаще, вот кто — душа моя.
Я смотрю, как ты спишь у огня, о душа моя, бесконечно смотрю, как ты спишь,
Беру обереги и барабан, надеваю маску, душа моя, клыкастую жуткую маску
И иду на охоту в сон, о душа моя, я своим сердцем кормлю твой сон,
Чтобы когда-нибудь ты проснулась, душа моя, рядом со мной проснулась —
Настоящая, тёплая, с нечищеными зубами, лохматая, как кикимора, ворчащая на солнечный свет, подскочила и не понимает, явно в чем-то подозревает, жуёт, от всего открещивается, говорит «нет», обнимает, сваливает, я смотрю вослед.
Я зажигаю костер.
Я ухожу туда каждую ночь, о душа моя, я приношу тебе каждую ночь
Странную несъедобную дичь, о душа моя, ночь за ночью несу тебе дичь,
Ядовитые ягоды и диковинные цветы, о душа моя; груди твои — как цветы.
Спят бутоны их, спят чёрные жемчуга, что, душа моя?
В прочной раковине жемчуга
Ты молчишь, ты лежишь у костра из моих костей, о душа моя, ты остра.
Я бросаю добычу в костёр, о душа моя, пищу снов твоих всю в костер.
Что мне скажет спящая, о душа моя? Ничего мне не скажет спящая.
Ты улыбаешься, ты воро́чаешься, душа моя, неизбежно домой вороча́ешься.
Каждую ночь я зажигаю огонь, о душа моя, как некрепко связывает огонь!
О душа моя, призрак, статуя, эхо в древесной чаще, вот кто — душа моя.
Я смотрю, как ты спишь у огня, о душа моя, бесконечно смотрю, как ты спишь,
Беру обереги и барабан, надеваю маску, душа моя, клыкастую жуткую маску
И иду на охоту в сон, о душа моя, я своим сердцем кормлю твой сон,
Чтобы когда-нибудь ты проснулась, душа моя, рядом со мной проснулась —
Настоящая, тёплая, с нечищеными зубами, лохматая, как кикимора, ворчащая на солнечный свет, подскочила и не понимает, явно в чем-то подозревает, жуёт, от всего открещивается, говорит «нет», обнимает, сваливает, я смотрю вослед.
Я зажигаю костер.
5
Посмотри, уже падают листья. Ты скажешь — ещё не падают? Раздвинь мои полушария мозга, и через потрескавшиеся глаза ты увидишь лес, зеленый и пышущий, лес, освобождающий старые, жиловатые плечи от парчовых нарядов, сползающих прямо в обжигающие сугробы, скорченный от мороза, по колено в серебряном анабиозе, тающий и дико пахнущий от талой воды, пронзающий землю побегами, везде, всюду вспухающий свёртками будущих листьев. Листья вихрями: ты расталкиваешь листопад своим уже больше женским, чем спортивным бегом. Тебя касаются перепоночки, шепотки, скользят, опутывают. Тысячи листьев, а ты одна, а они все кружат, и где же тебе рассматривать зашифрованное в этом листке самое дерево, все его ветви и корни, и гниющую под корнями падаль, и небо в прорехах листвы?
Или может быть, это снег, ненавидимый тобой холод? Холод кристалликов изумительной красоты, колющих лёгкие изнутри, алмазные вертолётики, приземляющиеся на жаркие твои щёки, а там — сплошь минное поле, и золотые веснушки взрываются, превращая снежинки в мокрые капельки. Это лишь снег, облака пурги, замедляющие шаги, пробирающие до твоих совершенных костей. Даже если бы ты захотела, снежинку не рассмотреть, не упасть в этот калейдоскоп радужных лопастей, лабиринт кристаллических тюрем, где заключена вода, в это хрупкое никогда. Она просто растает, душа моя, на твоей прозрачной ладони, такой сильной, такой торопливой.
Неизбежно нагрянет дождь. Тысячи струн, прерывистых и непрерывных, земля ими подвешена к небу. Немолчный звон серебряных молоточков по бронзовой тверди: они барабанят в тугие плечи, добавляют веса мокрой одежде, ты, беременная водой, идёшь всё медленнее, но идёшь. Это лишь множество капель, хрустальных миров, прозрачных, но сотканных из всего спектра, и каждая — зеркало, отражающее твоё лицо, и моё лицо, и семь миллиардов лиц.
Посмотри, сквозь листву пробивается солнечный свет. Я замкнул всё в кольцо, в колдовской оберег для тебя. Этот свет секстиллионами копий прободает и листья, и тучи, и снежные залежи. Полежи же под этим деревом, осенним, зимним и летним, в своих смешных долгополых юбках, и луч просто сделает теплее лицу, твоему загнанному бессмертному сердцу. Просто поток тепла, и не доставать же призму, чтобы разрезать, чтоб распускать этот ток на каждую ионную полосу, на линию тепла, на солнечные кораблики, доплывшие таки до земной нашей смертной тени. Знаешь, солнечный свет со всей своей скоростью света летит лишь до первого камня в космосе, а там ударяется, изгибается и развеивается. И следом за ним ещё, и ещё — летят лучи. Я пою для тебя будущей, которая добежит. Сквозь листопад, сквозь пургу и ливень, которой только и может прийти в голову мысль остановиться под тем самым деревом и, наконец, посмотреть. Заглянуть в прожилки листвы, в снежинку, в зеркала этих капель, в глаза притихшему зверю.
«Я — листок на ветру
Смотрите, как я парю!»
Или может быть, это снег, ненавидимый тобой холод? Холод кристалликов изумительной красоты, колющих лёгкие изнутри, алмазные вертолётики, приземляющиеся на жаркие твои щёки, а там — сплошь минное поле, и золотые веснушки взрываются, превращая снежинки в мокрые капельки. Это лишь снег, облака пурги, замедляющие шаги, пробирающие до твоих совершенных костей. Даже если бы ты захотела, снежинку не рассмотреть, не упасть в этот калейдоскоп радужных лопастей, лабиринт кристаллических тюрем, где заключена вода, в это хрупкое никогда. Она просто растает, душа моя, на твоей прозрачной ладони, такой сильной, такой торопливой.
Неизбежно нагрянет дождь. Тысячи струн, прерывистых и непрерывных, земля ими подвешена к небу. Немолчный звон серебряных молоточков по бронзовой тверди: они барабанят в тугие плечи, добавляют веса мокрой одежде, ты, беременная водой, идёшь всё медленнее, но идёшь. Это лишь множество капель, хрустальных миров, прозрачных, но сотканных из всего спектра, и каждая — зеркало, отражающее твоё лицо, и моё лицо, и семь миллиардов лиц.
Посмотри, сквозь листву пробивается солнечный свет. Я замкнул всё в кольцо, в колдовской оберег для тебя. Этот свет секстиллионами копий прободает и листья, и тучи, и снежные залежи. Полежи же под этим деревом, осенним, зимним и летним, в своих смешных долгополых юбках, и луч просто сделает теплее лицу, твоему загнанному бессмертному сердцу. Просто поток тепла, и не доставать же призму, чтобы разрезать, чтоб распускать этот ток на каждую ионную полосу, на линию тепла, на солнечные кораблики, доплывшие таки до земной нашей смертной тени. Знаешь, солнечный свет со всей своей скоростью света летит лишь до первого камня в космосе, а там ударяется, изгибается и развеивается. И следом за ним ещё, и ещё — летят лучи. Я пою для тебя будущей, которая добежит. Сквозь листопад, сквозь пургу и ливень, которой только и может прийти в голову мысль остановиться под тем самым деревом и, наконец, посмотреть. Заглянуть в прожилки листвы, в снежинку, в зеркала этих капель, в глаза притихшему зверю.
«Я — листок на ветру
Смотрите, как я парю!»
6
Рубин в руки, грубую игру вручили. В груди — обструкции, трубы обрушились. Обручен, раскручен, Капгаруп вырубил кару, кенгуру в пруду крутит Гаруду. Наружу из груди обрубки, проруха старухи, не в меру труден в гору, крутыми закрутами вру, мирру в груди вотру, но рубеж оружием не прорубить. Крупнейшая курица Рух крушит руины, струится руда на рукав, на рушник. Рушусь в литературу. Маруха, пруха, поруб, рубака по приговору рукастому вору?! Мру, погружаюсь, трубадур на поруках, разруха в миру, карусель, пурга. Друг ли я, труп ли я, трус, Тру-ля-ля, рукоположение корсару в нерукотворном кругу, обрушение поручней, роза.
7
Всё человеческое бытие
Сделано из слов
(И из рисунков, но не сейчас,
про это я в другой раз).
Мы — вкусненькие ретортики,
Химические реакции в тёплых животиках
Трансмутируются в бесконечные знаки,
Даже если они
Не записываются.
Просто задумайся:
За каждым твоим представлением
Стоит человек с чернилами под ногтями.
Просто возникнув внутри, слова
Искажают «самое дело».
Фантастические переплетения —
Витражные, сложные, ложные.
Ты смеешь не верить в них?
Дура, блядь!
Я не выношу ошибок и косноязычия,
Не считаю частью людской культуры —
Большей частью опасных животных —
Винтиков обслуживаемых ими машин.
Если ты не умеешь в речь, ты — чернь.
Прости, Джульетта, такая хуйня.
Вместо сна занимаюсь
Нарезкой собственных губ,
Со всем поварским искусством
Сервирую сашими,
Вкладываю в лилейно-мраморное ушко,
Ведущее в тишину.
Такая беда-а-а...
Даже я не могу сотворить миф
Из ничего.
Через десять — линия ног,
Через двадцать — глаза,
После — прах,
Если я не зачну крутить рукоять,
Торчащую из виска,
Вываливая конвейер болтливого языка;
На нём — макароны-буквицы,
Делающие тебя вечной
Или хотя бы слегка продлённой.
Эти дошкольные макарошки
Я составляю в последовательность,
Заботливо ретушируя
Каждую конопушечку,
Видя тебя каждый раз в обнажении
Эдаким экорше.
Ты же вряд ли знаешь,
Как это правильно пишется.
Моё сладостное почти,
Невернейшее едва...
«...А мы закурим трубочки,
А мы зарядим пушечки...»
Залп в никуда,
Во всегда,
Просто — слова.
Сделано из слов
(И из рисунков, но не сейчас,
про это я в другой раз).
Мы — вкусненькие ретортики,
Химические реакции в тёплых животиках
Трансмутируются в бесконечные знаки,
Даже если они
Не записываются.
Просто задумайся:
За каждым твоим представлением
Стоит человек с чернилами под ногтями.
Просто возникнув внутри, слова
Искажают «самое дело».
Фантастические переплетения —
Витражные, сложные, ложные.
Ты смеешь не верить в них?
Дура, блядь!
Я не выношу ошибок и косноязычия,
Не считаю частью людской культуры —
Большей частью опасных животных —
Винтиков обслуживаемых ими машин.
Если ты не умеешь в речь, ты — чернь.
Прости, Джульетта, такая хуйня.
Вместо сна занимаюсь
Нарезкой собственных губ,
Со всем поварским искусством
Сервирую сашими,
Вкладываю в лилейно-мраморное ушко,
Ведущее в тишину.
Такая беда-а-а...
Даже я не могу сотворить миф
Из ничего.
Через десять — линия ног,
Через двадцать — глаза,
После — прах,
Если я не зачну крутить рукоять,
Торчащую из виска,
Вываливая конвейер болтливого языка;
На нём — макароны-буквицы,
Делающие тебя вечной
Или хотя бы слегка продлённой.
Эти дошкольные макарошки
Я составляю в последовательность,
Заботливо ретушируя
Каждую конопушечку,
Видя тебя каждый раз в обнажении
Эдаким экорше.
Ты же вряд ли знаешь,
Как это правильно пишется.
Моё сладостное почти,
Невернейшее едва...
«...А мы закурим трубочки,
А мы зарядим пушечки...»
Залп в никуда,
Во всегда,
Просто — слова.
