Евдокия считала себя женщиной пожилой, но ни в коем случае не старой. На пенсию, правда, вышла давно, но, как прежде, живо интересовалась окружающей жизнью.

В голове она держала много разной информации. Всё, что видела по телевизору — новости, политические ток-шоу, субботние игры, — всё помнила. Имена артистов, телеведущих, политиков вслух называла вперёд диктора. Дни рождения родственников, живых и умерших, кто чем болел и от чего умер — тоже помнила. Ничего не пропускала, ничего не забывала. Также и двоих ранних детей, умерших больше сорока пяти лет назад, помнила даты рождения и смерти — это естественно. Родная мать, как-никак!

Вот номера сотовых телефонов — те записывала в блокнот, а потом в телефон переносила. Но это больше по привычке...

Возле двери тренькнул домофон, и Евдокия, отложив вязание, неторопливо поднялась и, переваливаясь — больше из-за разлившейся за долгим сиденьем в мягком кресле лени, — двинулась в прихожую.  

— Кто? — громко спросила она в панель с кнопочкой.

— Мам, это я, Оля.

Евдокия дернула ручку, открывая входную дверь. Повернувшись в пол-оборота, бросила мужу, сидящему перед телевизором:

— Дед, Ольга с дитём идет.

Никакой реакции. Муж жил жизнью российского телевидения. Всё, что происходило в России, его и его жену глубоко трогало и волновало. А то, что они живут в другой, хоть и соседней, суверенной после распада СССР, стране, во внимание не брали, то ли отдавая дань привычке, то ли не желая принимать этот свершившийся исторический факт. 

В дверь уже проталкивалась детская открытая коляска. В ней сидела раскрасневшаяся от солнца полуторагодовалая девочка и таращила на бабку васильковые глаза.

— Дед, ты, посмотри, кто пришел!

Но мужчина и на этот раз промолчал.

— Пап, привет!

Старик наконец оторвался от экрана телевизора, повернулся и молча кивнул, приветствуя дочь.

Евдокия натужно наклонилась над коляской:

— Кто к нам пришел? Чья такая девочка? Танечка пришла!

— Мам, какая Танечка? Аня! Анечкой зовут... — У Ольги разом испортилось настроение. — Сколько можно говорить?

— Аня, Анечка. Конечно, помню! Так похожа, так похожа... — Евдокия сложила руки на животе, и глаза её увлажнились.

— Хватит, мам! — Ольга уже пожалела, что пришла.

— А что хватит? Я тебе всегда говорила... Вылитая Танечка!

Тем временем малышка проворно вылезла из коляски и двинулась на шатких ножках в комнату к мерцающему экрану.

— Дочь, не ходи... — Ольга засуетилась, разуваясь.

Приходила она редко. Брат, Роман, и того реже. После каждого визита сестра выговаривалась ему по телефону:

— Мама совсем с ума сошла. Увидела Нюту и опять завелась про Танечку. Вроде столько лет молчала. Помнишь, после того случая со мной? А тут по новой... Я ей под нос ребенка сую, дескать, посмотри на внучку, а она как вскрикнет: Танечка! Я чуть в обморок не хлопнулась! Опять... — И переведя дух, уже спокойней, продолжала: — Игорька-то не вспоминает...

На что брат Рома гнул своё:

— Игорьку-то было год-два, когда умер. А батя, как всегда, молчит? Я тоже недавно заходил с детьми. Мать чаю внукам не предложит. Всё о соседях трындит, у кого что случилось. Оно мне надо? — Затем, помолчав немного, добавлял с ещё большей обидой: — Батя даже по телефону молчит...

Такие разговоры были каждый раз после посещения родителей. Ольга жаловалась на мать, Роман — на отца.

Из раннего детства всплывала одна и та же картинка: маленькая Оля с матерью на кладбище. Могилу старшей сестры, Татьяны, убирали каждую неделю вот уже много лет подряд. По мере того, как Оля росла, всё в её жизни — внешний вид, поведение, а позже и учеба, — всё сравнивалось с Танечкой. Евдокия с упоением отчитывала младшую дочь, ставя ей в пример старшую. Та училась лучше Ольги в разы.

Оля, девочка робкая по природе, нередко возле доски отмалчивалась. В старших классах иностранный язык Ольге приходилось зубрить. Евдокия же докучала рассказами о том, как Танечка, лежа на больничной койке, самостоятельно учила английский, а затем и немецкий. С хором у Ольги никак не складывались отношения с младших классов. В итоге ее попросили попросту не открывать рот на уроках пения, на что Евдокия закатила глаза: вот Танечка пела, так заслушаешься!  

Татьяна была старше Ольги на тринадцать лет. Оля не помнила сестру. Ей исполнился год, когда Тани не стало. Про старшего брата, Игорька, умершего в младенчестве, в семье почему-то и вовсе не вспоминали.

Евдокия по сто раз пересказывала, как родила Танечку, как ей поставили страшный диагноз — врожденный порок сердца, как предупредили — до совершеннолетия не дотянет, как надеялись, как лечили... Все лекарства, процедуры, имена-отчества врачей — спустя столько лет всё помнила. Ничего не забыла.

Роману, родившемуся спустя семь лет после Танечкиной смерти, мать надоела своими воспоминаниями до оскомины. Он рано женился и теперь редко появлялся в доме у родителей.

Ольга, прожив с родителями до тридцати, с детства свыклась с мыслью, что Танечка была истинным ангелом. Она же, нерадивая, никак в родственницы этому существу не годилась.

Долгие годы брат с сестрой из уважения к родителям помалкивали.

Десять лет назад у Ольги случился выкидыш, и пришедшая к ней в больницу Евдокия по привычке завелась про Танечку. Ольга посередине материного монолога ни с того ни сего взмахнула руками и, закинув голову, упала в обморок. На крик сбежались врачи. Мать — за дверь, дочь — под капельницу. Евдокию тогда пригласил к себе заведующий отделением и имел с ней продолжительную беседу. После этой встречи она заткнулась на годы, и вот опять...

— Я же говорю, — не унималась Евдокия, — вылитая Танечка! Смотри!

Неожиданно легко и скоро двинулась к тумбочке возле дивана. Выдвинув верхний ящик, развернула хрусткую бумагу и вытащила тощую, изрядно посветлевшую, косичку.

— Видишь! Это Танечкина коса. Я её уже в больнице состригла, врачи тогда посоветовали. А теперь на девочку посмотри? Похожа! Одно лицо! — И она попыталась приложить волосы к детской головке.

— Мам, ты что?.. — Ольга, задыхаясь от возмущения, подхватила дочь, прижала к себе, отгораживая от матери, и двинулась к входной двери. — Совсем ты со своей Танечкой рехнулась! Нас, живых, хоть видишь? Слышишь?

— Так я-то что? — Евдокия вздохнула, бережно и ловко завернула косицу обратно в бумагу и заторопилась следом. Там, пока Ольга копошилась возле коляски, открыла сумку, достала заранее приготовленные деньги и сунула дочери. — Вот возьми, Олюшка! Купишь девочке от нас с дедом что-нибудь.

Ольга деньги взяла, как брала и до этого случая. Понимала — родители ведь тоже старались, как могли.

— Мам, ты нас проводишь? — успокоившись, немного виновато предложила Ольга.

— Провожу! А то как же, конечно!

— Может, погуляешь с нами?

— Погулять? Нет, не получится. Отцу обедать пора. Ты вот что, в следующий раз звони заранее...

Из подъезда выходили под материны рассказы всё о том же — о Танечке.

«Прорвало мать, — с тоской подумала Ольга. — Это теперь надолго. Про внуков так не говорит...»

У самого выхода встретили Николая Петровича, соседа, жившего этажом ниже.

— О! Петрович! — обрадовалась Евдокия. — Ты как? Давно с дачи вернулся?

Ольга, поздоровавшись, потянула мать:

— Мам, пойдем! Потом с Петровичем поговоришь. Мне Нюту спать укладывать пора.

— Так иди, Олюшка! Поговорили, повидались! Ты в следующий раз звони.

Соседей, первых новоселов, всех до единого помнила. Про них самих, имена их детей и внуков — всё в голове держала, все события, связанные с ними. Будто у Дуни в голове отдельный карманчик памяти имелся для соседей. Вот и сейчас, проговорив целый час, отпустила Петровича с чувством глубокого удовлетворения: обсудили настоящее, вспомнили в подробностях прошлое.   

В то утро Евдокия вдруг забыла название больницы, где часто лежала Танечка. Рассказывала такой же древней, как она сама, соседке из числа всё тех же первых жильцов, поймав ее во дворе с бидоном молока, в очередной, сотый, раз про старшую дочку. Как она добиралась двумя автобусами: первым — под номером пять, затем пересадка на сто девятый, и выходить на остановке...

Тут она запнулась.

Название остановки, где следовало выходить, выскочило из головы. На этом месте зияла пустота. Провал. Черное пятно.

Евдокия покрутила головой, потом пощелкала пальцами и торопливо свернула разговор, отпустив осчастливленную этим соседку.

Домой вернулась смущенная.

— Слышь, дед! Забыла, представляешь? Забыла, Танечкину остановку забыла!

Муж молча сочувственно покивал головой.

Название остановки вернулось к ней на следующий день. Евдокия успокоилась было, но тут же не смогла вспомнить, когда в последний раз ездила к Танечке на кладбище? Что ж такое-то? К вечеру вспомнила — была месяц назад.

Так это и началось. Забывались слова, фамилии, цифры. События деревенского детства, часто снившегося, теперь расплылись пятном.

— Дед, вот наша деревня... А рядом-то какая была?

Муж снимал очки и смотрел на растерянную жену, пытаясь понять, шутит она или проверяет его?

— Дуня, ты чего? Георгиевка рядом. — И выжидательно глядел на нее. 

Он целыми днями смотрел телевизор и молчал, и она заметила, что тоже стала помалкивать. Хуже того — направляясь на кухню за чаем, успевала забыть, за чем шла, и возвращалась в свое кресло, чтобы вспомнить и идти по второму разу.

Многочисленные ходки за чашкой, тарелкой, куском пирога. Муж, вначале не обращавший внимания, теперь поворачивал голову, каждый раз провожая ее безучастным взглядом.

Всё чаще останавливалась в секундном столбняке.

— Что-то забыла... Ах, да! Вспомнила!

Начала писать записки — не забыть: кому позвонить, куда сходить, что купить. А потом забывала, куда положила.

Своей бедой с мужем не делилась. Однажды целый день искала любимое вязание — стеснялась спросить. Он, наблюдавший ее тихую нервную возню, к вечеру молча ткнул пальцем: начатое вязание посверкивало концами спиц из-под диванной подушки. Нашла и была счастлива.

Но тут же забросив любимое занятие, вновь несколько дней мучительно вспоминала, как зовут невестку. Это ж надо?! Раньше ничего подобного не случалось! Евдокия занервничала. Может, переутомление? От чего только?

В конце месяца пришел сын с внуками, забыла, как зовут младшего. Когда ушли, вспомнила. Расплакалась. В этот раз муж гладил Дуню по голове, жалея.

Он позвонил дочери и, кратко объяснив проблему, попросил прийти. Ольга примчалась скоро, удивляясь звонку и редкой разговорчивостью отца, с малышкой на руках. Увидев девочку, Евдокия счастливо всплакнула: Танечку не забыла, помнила, как выглядит — это самое главное!

Дочери же приветливо кивнула и спросила:

— Из какой квартиры будете?

Теперь уже Ольга заплакала.

Потом были больницы. Роман, отложив все дела, лично контролировал лечение и поддерживал растерянного отца.

Евдокия удивлялась — чего всполошились? Ну, забывать стала, так вспоминаю же. Правда, не всё и не всегда. Главное — Танечку, доченьку любимую, помню.

Роман, работавший верстальщиком в полиграфии, вплотную занялся матерью, забыв про все обиды и претензии. С той же четкостью и последовательностью, с какой делал макеты журналов и газет, учитывая все тонкости расположения текста и изображения элементов макета. Ольга сопровождала их повсюду, обливаясь слезами, и не спуская малышку с рук. 

Скрупулёзно обошли всех терапевтов, неврологов, гомеопатов. Ничего не помогало. Стало только хуже. Пошли по второму кругу — китайцы, корейцы с их нетрадиционным лечением. По третьему — медиумы, знахарки. Вроде стало лучше, но ненадолго.

Мир Евдокии сужался, а темнота увеличивалась. В этом ускользающем мире спасательным кругом оставалась Танечка. Ее образ, ее голос, ее косичку, место, где лежали ее полуистлевшие волосы, Дуня не забывала. Каждое утро себя проверяла — выдвигала ящик и трогала... Помню, значит, все в порядке.

Как-то проснулась рано. За окнами — пятнистое, неяркое солнце. Она лежала в кровати, и ей было хорошо, тепло. Рядом лежал старый мужчина, почти дед. Он некрасиво, открытым ртом, храпел во сне. Евдокия была готова поклясться, что никогда в жизни его не видела. Она тихо выбралась из постели, быстро оделась, подхватила по привычке сумку и вышла из подъезда прямо в круг солнечного света.

Евдокия машинально дошла до остановки и остановилась, наблюдая, как люди торопятся к автобусам. И вдруг почувствовала, что надо бы тоже поторопиться, но так и не вспомнила, куда направлялась и какой номер автобуса ей нужен.

Ей чудилось, что где-то за городом, в лесу, на солнечной стороне поляны ее ждут, как когда-то в детстве.

Она посидела немного, а затем уверенно шагнула на ступеньку подъехавшего автобуса. Хозяйственная сумка так и осталась на сиденье остановки.

Автобус, сделав круг через весь город, привез женщину к конечной станции. Евдокия вышла последней и оказалась в дачном поселке, на горной дороге. Она двинулась по ней, вначале неуверенно, но затем всё поняла и пошла вверх, вверх, надеясь. Вот сейчас еще один поворот — и будет ее деревня. Вот еще один пролесок и еще один взгорок — и она совсем всё узнает...

Солнце клонилось к закату. Устала. Присела на валун у дороги, чтобы передохнуть, и вдруг вдалеке увидела, как на дорогу вышла девочка. Та приветливо помахала ей рукой и позвала за собой.

Евдокия встрепенулась, радостно заколотилось сердце. Вот зачем так долго ехала и шла. К Танечке шла! А Танечка сама вышла ей навстречу.

Женщина подхватилась, засуетилась, разыскивая сумку. Не найдя, поднялась, удивляясь легким ногам, и двинулась навстречу дочери...