И вовсе он не плакал. Любой дошкольник знает: когда смотришь на солнце, глаза всегда слезятся. Вообще-то Пупок смотрел не на солнце, а на свой рюкзак, который висел на дереве. Просто солнце было как раз за деревом. Глаза слезились, рюкзак спрыгивать не собирался. А Пупок к нему запрыгнуть не мог. Не со своим увесистым брюшком. Тупик.

— На солнце не стоит смотреть долго, — сказали вдруг за спиной.

Пупок обернулся и увидел человека с огромным рюкзаком. А еще у человека были удобные, длинные руки, которыми он ловко сдёрнул с ветки застрявший рюкзак Пупка. «Полезно иметь такие руки-шланги», — подумал Пупок. Кажется, вслух. Потому что человек нахмурился и ответил:

— Не завидуй. У всех своя суперсила. Твоя — в пупке.

О! Пупок сосредоточенно зажмурил глаза и немного посопел. Для разгона. Мама всегда говорила, что у него в голове железная дорога, по которой ходят мысли-поезда. А ещё говорила... Ага. Он подошёл, решительно облапил незнакомца.

— Привет, пап!

Пупок задрал голову вверх. Просто отлично! Солнце оставалось за спиной, глаза не слезились. Отчётливо видно было, как у человека-папы глаза стали круглыми, как пуговицы, а брови подскочили вверх, как две мохнатые гусеницы. Очень прыгучие мохнатые гусеницы. Что ж, может, он так радовался. Пупку откуда знать? Он папу вообще-то первый раз в жизни видел.

До дома Пупок обычно доходил за десять минут. Но не сегодня. А всё из-за папы. Пупок вцепился в его рукав и не отпускал. Так и тащил за собой. Папа упирался и что-то говорил недовольно, но всё-таки шел.

Пупок длинные разговоры не любил. Слова в его голове разлетались, как пушинки одуванчика, оставалось только «ла-ла-ла» или «бу-бу-бу». Долго собирать разлетающиеся слова было сложно, от этого портилось настроение и начинала болеть голова. Поэтому Пупок любил слушать только маму, которая умела говорить секретным голосом — так, чтобы слова-пушинки не разлетались. А ещё любил красивые слова. Например, слово «супергерой» было ярко-красным, блестящим, как лак на маминых ногтях. Мама перед сном всегда рассказывала ему истории про папу-супергероя, который спасает мир. Слово «папа» тоже было приятным — жёлтым и теплым. А слово «мир» походило на шоколадное мороженое, которое Пупок раньше любил. До того, как ему запретили его есть. Мама тогда сказала неприятное слово — «диабет». Оно было грязно-жёлтым и раздражало даже больше, чем дурацкое чёрное слово «урод». Так Пупка иногда называли люди. Пупок улыбался им в ответ: никто не знал, что он на самом деле супергерой из семьи супергероев. Это была их с мамой тайна. Мама рассказывала истории про папу, который спасает мир и очень по ним скучает, и передавала тайные папины слова. О том, что у Пупка сила в пупке, и скоро она обязательно проявится. Слово «пупок», кстати, было отличным: тёмно-зелёным, надёжным.

Пупок думал о том, что мама обрадуется. Засмеётся своим уютным смехом. Может быть, даже обнимет папу: ведь если он дома, значит, мир спасён, и все злодеи побеждены.

— Мама! Это папа. Я нашёл его! — сказал Пупок, когда мама открыла дверь. — Он знает нашу супергеройскую тайну. Про мою силу в пупке!

Мама почему-то не засмеялась. Глаза у нее стали испуганными и блестящими. Она смотрела на папу так, будто в первый раз его видела. «Ого! А мама умеет хранить тайны!» — подумал Пупок. Видимо, тоже вслух, потому что и мама, и папа удивлённо на него посмотрели.

Папа замер на пороге со своим большущим рюкзаком. Пупок наконец отпустил его рукав, разулся, аккуратно поставил кроссовки на подставку и пошёл мыть руки. Обед супергероя — кабачки и курица — уже ждал на столе на кухне. Пупок знал, что супергерой ни за что не должен пропускать супергеройское время еды. Что бы ни происходило.

Пупок ел, а сам потихоньку поглядывал на папу. Место Пупка было как раз напротив открытой двери кухни, ему всё было отлично видно. Честно говоря, он даже не знал, что делать с папой-супергероем. Что вообще делать с папой?

Мама с папой так и остались стоять у двери. Разговаривали. Мама отключила свой особенный супергеройский голос, и её слова звучали грустным «ла-ла-ла». «Бу-бу-бу», — хмуро и почему-то виновато басил папа в ответ. Пупок привычно выбирал в разговоре любимые красивые слова. «Особенный», — говорила мама. Это слово переливалось всеми цветами радуги и загадочно мерцало. Наверное, было волшебным. «Расстройство» — это слово Пупок тоже любил. Оно светилось уютным серым светом. «Муж», — говорила мама. Слово было синим и холодным. «Бросил», — говорила мама. Упругое слово темнело густо-сиреневым и весело скакало в голове. «Командировка», — говорил папа. Слово было тёмно-коричневым, знакомым и тревожным. Мама тоже иногда уезжала в командировки и оставляла Пупка с бабушкой. «Месяц», — говорил папа...

Пупок встал со стула и пошёл в прихожую. Ему нужно было точно знать, когда папа поедет в свою командировку. Пупок подошёл к папе, прижался к нему и задрал голову вверх. О, снова брови-гусеницы! Пупок уже начал привыкать к ним. Нет, правда, он на самом деле мог бы к ним привыкнуть. Они ему даже нравились.

— Ты уедешь? Ты пойдешь спасать мир своими супер-руками? — серьёзно спросил Пупок. И добавил тихонько: — Ты можешь побыть тут ещё? Хоть немножечко?

Папины брови-гусеницы сошлись к переносице. Он помолчал, посмотрел почему-то не на Пупка, а на маму. Наверное, читал её мысли. Супергерои же всё могут. Мама смотрела вверх, похоже, передавала в штаб супергероев, что папе придётся задержаться. И одновременно крепко сжимала ручку двери. У неё даже пальцы побелели. Наверное, тренировала суперсилу рук, чтобы не отстать от папы.

Гусеницы папиных бровей наконец разбежались. Он опустил свой рюкзак, повернулся к Пупку и пробурчал:

— Что ж, миру придется немного подождать. — А потом наклонился и своими суперсильными руками взял Пупка (о-го-го, тяжёлого такого!) и поднял его вверх.

— Мам, смотри, как я высоко! — радостно кричал Пупок, одной рукой обхватывая папину шею для надежности. — Мам, я выше папы! Я супергерой!

Мама почему-то на них не смотрела. Она смотрела на папин рюкзак и тихонечко вздрагивала, как будто её щекочут, а вслух смеяться нельзя. И глаза у неё почему-то слезились. Странно. Ведь солнца не было. Даже дошкольники знают, что глаза слезятся, только если долго смотреть на солнце.

Ну будет уже тебе, егоза, не ворчи! Дед норму знает, дед всегда в аккурат выпимши, в плепорцию.

День сегодня просто такой. Такой день, да... Сорок пять лет прошло, а не отпускает. Не могу забыть, понимаешь? Что-что... Урок жизненный. В ваших институтах и интернетах сегодня чему только не учат, только не тому, что самый главный учитель у всех один — жизнь наша. Да... Знаешь, милая, она такие уроки суровые порой дает. Не каждый выдюжит.

Сядь вот, посиди со мной. Расскажу тебе про друга своего, Николая. Дружили мы с ним крепко, с молодости. Лучшим другом, братом мне был. А потом... Эх.

В Мордовии это было. Помнишь, ездили туда к родственникам бабкиным? Ты маленькая ещё была совсем. Помнишь? То-то. Погоди, плесну себе еще стопочку... Ух-х, крепка, зараза! Так вот... Да-а. Семьдесят четвертый год, двадцать девятое марта. Мы как раз переезжали в поселок соседний, в котором Николай жил. Бабаня твоя с папкой и дядь Гошей уже в новом доме жили, а я оставался: на работе попросили погодить, пока не найдут замену.

Хороший день был. Морозец лёгкий, солнце. Намахался я за смену, от усталости даже есть не хотелось. Шёл и думал, что дом выстыл, надо бы печь затопить. В двухэтажке мы тогда жили. Поднялся на второй этаж, гляжу — дверь наша приоткрыта, из квартиры табачищем тянет. Ёкнуло сердце от радости: не иначе как Николай! Только у него ключи от квартиры были. И точно! Зашёл, а в прихожке сапоги его болотные, да ящик рыбацкий. Ещё пуще обрадовался: приехал, значит, на последнюю подлёдную рыбалку. В последнее время всё не получалось у него, давно не был. Рванул дверь на себя, пальто по пути расстёгивая. Шумнул в шутку: дескать, чего надымил как паровоз, Петрович! И обмер.

Сидел он в кресле. Даже не сидел, полулежал. Комната стылая, дым сизый сигаретный волнами. А он в рубашке, в трико. И одна нога без носка, ступня белеет. К ноге винтовка мелкокалиберная прислонена: дулом к сердцу приставлена. Остолбенел я. Стою как дурак, сказать ничего не могу. Растерялся. Проблеял жалобно:

— А... Ты чего так?

Посмотрел он на меня. Сказал:

— Тебя жду.

И босой ногой дернул. Раздался стук глухой. Кресло, в котором он сидел, качнулось резко, ударилось об стену. В этот момент я отмер наконец, до ремня его мелкашки дотянулся, дёрнул на себя, отшвырнул в сторону. От рывка кресло на место встало, а он голову свесил и побелел вдруг разом...

Плесни еще стопку деду, милая. Ох, не могу.

Он ведь живой был ещё. А я всё не мог поверить, что не успел. На диван его переложил, звал его, рубашку с него зачем-то снимал, потом обратно натягивал. Это мне уже после сказали, что из-за болевого шока он говорить не мог. А тут я ещё его тормошил... Ох, Петрович, прости, как же я тебе тогда, наверное, больно сделал... Ох, Петрович...

Рубашку снимал, да... Не верил. Ведь крови даже не было на рубашке. А когда поверил — обезумел. На лестницу выскочил, закричать хотел. Да горло отказало. Веришь, стою как дурак и не могу звука из себя выдавить. Ринулся к соседу внизу, мямлил что-то. Да-а... В селе мы жили. Не было больницы. Фельдшер прибежала, ещё кого-то вызвали. На теплушку его погрузили, до райцентра полчаса по железной дороге было. Медсестра ему постоянно уколы делала, а я рядом сидел. За руку держал.

Так и не очнулся он. А в скорую меня уже не пустили. Забрали в милицию. Такие дела... По селу потом ещё месяц сплетня ходила: Поликарпов взял винтовку и убил Колпакова.

Почему? Кто ж знает. Оставил он записку, да. «Серега, все люди сволочи, только вы у меня, да Марьюшка с Лёшкой. Прости, у меня другого нет выхода». Для сына денег ещё оставил, просил присмотреть за ним... Чего говоришь? Да, Марьюшка с Лёшкой — жена и сын.

Помолчи! Не тебе его судить.

До сих пор себя корю, что не смог поговорить с ним, остановить. Слова нужные подобрать. Слухи потом разные ходили. Это ж Мордовия, там лагеря были. Он в одном из них замполитом работал. Коммунист, сотрудник КГБ. Но знаешь, не такой, который винтик в системе. Идейный. Таких система всегда ломает.

Так вот, я ж все пытался узнать, что случилось-то у него. Больно уж быстро замяли это дело. Рассказывал мне один, что собирались его под статью подвести. Конфликт у него был с кем-то из вышестоящих. Вроде как даже ударил он его. Николай мог, парень он был горячий, нетерпимый. И позор, честь мундира поруганная для него были хуже...

Да нет, не понять тебе. Время сейчас другое, люди другие. А я вот все думаю, ну что случилось бы, если б... Ну, не сталинские же времена. Не посадили, не упекли бы в лагеря на всю жизнь. Но это я нынче так думаю. После того, как видел, как разваливался этот карточный домик прогнившей насквозь партийной системы. Тогда... Не знаю. Больно мне было.

Понимаешь, стрелял он себе в сердце, а рикошетом мне отлетело. Его нет, а я с дыркой этой сколько лет живу. И простить не могу, и ненавидеть не могу. Как вспомню, как он меня пятнадцать километров по лесу на себе тащил, когда у меня спину прострелило на зимней рыбалке... Как мозги мне вправлял, когда я с непутёвой компанией дружбу водить начал. Все наши бесконечные разговоры и споры, рыбалки наши, ночные посиделки у костра за ухой и беседами задушевными... Не могу я. Ох, не могу...

Прости старика. Слезу пустил, теперь вот возиться со мной, утешать... Эх, ну а ты-то чего? Перестань, милая. Иди к деду, дай обниму! Слышишь, сердце бьётся? Ну так пока оно бьётся, всё в жизни исправить можно.

Главное — помнить, что оно не только у тебя бьётся.

Бобёр, как положено, был добёр. Осел, естественно, зол.

Собственно, завертелась вся эта кутерьма из-за активности ослиного злодейского ума. И наблюдали за ней не без интереса все странные обитатели Утерянного-во-Времени-и-Найденного-в-Пространстве Леса. Это присказка. Сказ наш, само собой, будет о том, как вызвал Осёл Бобра на якобы смертный бой.

Бобёр был мил и обаятельно сверкал улыбкой в два белоснежных зуба. Жил себе тихонько в родовой хатке и никому не мешал. За это старейшины леса сделали его носителем знамени Добра. Знамя Бобёр периодически полоскал в запруде и вывешивал просушиться, скромно напоминая, кто он таков есть и какую ему оказали честь.

Осёл знамя Зла давно где-то потерял в странствиях. Жизнь он вёл энергичную, путешествовал по всему лесу и старался ввязаться в любую активную общественную деятельность. Но про то, что Осёл зол, все и так знали, потому как любил он разрушать уютные и безопасные дискуссии, вставляя свои неудобные сентенции. Да ещё и отстаивал мнение до последнего, терзая уши присутствующих истеричным ослиным рёвом. И лягался задними ногами в особо важных моментах, добивая морально устойчивых оппонентов. Оппоненты запоминали и старались обходить Осла стороной. Дискуссии, стоило ему подойти ближе, прекращались, дискутирующие волшебным образом испарялись.

Деятельный Осёл от безделья затосковал, пришёл к Бобру и на битву его позвал. Нет, сначала он, конечно же, позвал старейшин: надо же было кому-то бой Добра со Злом судить. Старейшины Ясен Пень, Златодуб и Барсучий Случай растерянно почесали то, что у них было вместо затылков, полезли в летописи, освежили в памяти правила боя — сказочно-классические, само собою. Три раунда давалось кандидатам, чтобы померяться силищей молодецкой и ума палатой. В правилах были ещё дополнения и пояснения мелкой прописью, но кто их вообще читает?

В первый день, к лесного люда сожалению, не вышло зрелищного представления. Ровно в полдень у родовой хатки Бобра с удобством расположились старейшины. Прочий лесной люд на всякий случай наблюдал из-за кустов.

— Выходи на бой, добрей! — взревел Осёл.

— Кого ему нужно брить? — поинтересовался любознательный Барсучий Случай.

— Никого! — огрызнулся Осёл. — Не порть мой боевой призыв. Ну, как его назвать, а? Вот я злодей. А он кто? Доброхот? Добряк? Тьфу ты! Бобёр! Выходи давай!

— Не могу, — выглянул Бобёр из окна и невозмутимо блеснул своей знаменитой бобриной улыбкой. — Непротивленец я. Ох, тёмный лес, тёмный люд. Ну, что глазами хлопаете? Это же главный постулат добра — не противиться силе. Насилие рождает новое насилие, множит зло, и всё такое. Как носитель знамени Добра, этого я допустить не могу.

Бобёр аккуратно притворил ставни и скрылся в хатке. А Осёл трубно взревел и, негодуя, бросился в лес. До ночи эмоциям выход давал: криком листву с деревьев срывал, нервных обитателей до дрожи пугал.

Во второй день зрителей было вполовину меньше. Уже не ждали зрелищной сессии: кто-то прятался в норах, кто-то в депрессии. 

— Выходи на бой! — Неугомонный Осёл в полдень снова был на месте. На этот раз не один, а с внушительной дубиной. Ею он колотил в дверь хатки, вторя своим призывам: — Выходи, Бобёр! Или я сейчас в щепы разнесу твою запруду!

— Многоуважаемый Осёл! — Бобёр выглянул из окна и уже чуть менее невозмутимо блеснул улыбкой. — Соблаговолите перестать ломать дверь! Знаете ли вы, что нарушаете правила боя? Читали ли вы то, что написано мелкой прописью? Нет? Я не удивлен. Так вот, там сказано, что биться следует одним и тем же оружием. И право выбора оружия у того, кого вызывают на бой! То есть, у меня!

— Но... — заикнулся было любознательный Барсучий Случай, который мелкую пропись явно читал.

— Ох, уважаемый старейшина! — блеснул улыбкой Бобёр. — Хорошо выглядите! Это не вас ли я видел вчера у...

— Кха-кха! — покраснел вдруг Барсучий Случай, подавившись то ли кашлем, то ли собственными словами. — Да, гм, так вот. Право выбора оружия, да... У того, кого вызывают...

— Вот и отлично! — повернулся Бобёр к Ослу. — Дубина мне не подходит. Это грубый инструмент, он представляет угрозу для моих белоснежных зубов. Случись с ними что — как же Добро без фирменной улыбки? Нет, я требую меч-складенец! Это старинное классическое оружие нашего леса. Когда-то давно, после завершения тяжких кровавых битв лесной народ сложил все мечи и зарыл их под... эм... Под одним из деревьев в лесу, уж и не припомню, под каким. Найдёте до завтра, многоуважаемый оппонент, тогда и поговорим!

Взревел Осёл и умчался в лес. Всю ночь не спал, деревья пинал, с корнями их вырывал: мечи заветные искал. Чуть с ума не сошел, но нашел.

На третий день Осёл, серьезно беспокоясь за исход битвы, пришел пораньше. И, вражеский обивая порог, подслушал не предназначенный для него занимательный диалог.

— Пс-ст! Бобёр! Эй, Бобёр! Выгляни в окно, а? — шептали где-то за домом (у осла недаром были такие большие уши, он всё отлично слышал). — Это я, Барсучий Случай. Слушай, весь лес тебя просит: выйди уже с ним биться, а? Он же половину леса повалил, лесной народ в депрессию вверг. Слушай, Бобёр, Ясен Пень тебе волшебных желудей мешок обещает, Златодуб знамя Добра позолотит. Ну а я... Короче, должен буду. Выйди, Бобёр! Ну, хочешь два мешка волшебных желудей, а? Три мешка?..

В полдень возле хатки стояли четверо: довольно посверкивающий фирменной улыбкой Бобёр и три нервно вздрагивающих старейшины. Зрителей не было. Осёл злодейски опаздывал. Явился поникшим и безоружным.

— Осёл? — пробасил укоризненно Ясен Пень. — Ты опоздал. И где твой меч-складенец?

— Зарыл обратно, ясен пень, — непривычно тихо ответил Осёл. — Я тут подумал. Если добро — вот это бобро, которое шантажирует, вымогает и сидит на помпе ровно, когда нужна его помощь, тогда я кто? Нет, ну я старался! Знамя же выдали. Я был зол, всё как положено. Я и сейчас зол — на себя, за то, что лес разнёс. На этого хорька, который палец о палец не ударил, чтобы жителям лесным помочь. На вас, старейшин, за то, что знамена развешиваете. Короче. Я от своего знамени отказываюсь. Вешайте его на кого хотите. Вон, на, хм, волшебные желуди. От них толку больше будет, чем от этого хорька.

— Позвольте! — блеснул зубами Бобёр в хищном оскале. — Это я хорек? Да ты...

— И-аааа!!! — взревел Осёл со всей мочи.

Бобра в сей же миг как ветром сдуло. Ну, может, и правда ветром. Кто знает? Осёл разбираться не стал, развернулся и пошел. У него было еще много дел.  

— Эт-та... гхм... да, — проскрипел задумчиво Златодуб. — Так что же, Зло победило? Или Добро? 

С тех пор Осёл в дискуссии не встревал, на битву никого не вызывал. Некогда ему стало. Утерянный-во-Времени-и-Найденный-в-Пространстве Лес — большой, деревьев повалилось немало, так что работы непочатый край. Утром Осёл деревья сажает, после обеда — норы и гнезда восстанавливать помогает, вечером — пострадавших от громких криков терапевтическими беседами исцеляет.

А Бобёр по-прежнему тихо живет в родовой хатке, никому не мешает, мило и обаятельно сверкает улыбкой в два белоснежных зуба. Вот только знамя Добра больше не полощет. Пропало знамя, тайно похищено в ночи. Поговаривают, что накануне этого происшествия у запруды был замечен Барсучий Случай, но это всего лишь пустые слухи, которые разносят по лесу болтливые сороки-стрекотухи.