«С первого раза он некрасив, со второго — безобразен», и «Кедровые орехи, сливки, ром, свежий базилик, жжёный сахар», и «Настоящие острова никогда не обозначены на картах», и «Стреляет из незаряженного пистолета», и «Тени от её крыльев падают на город и растворяют», и «Письма из смутного прошлого оставляют порезы», и...

Ветерок из открытых створок окна растрепал твои волосы и страницы забытой книги на пыльном моём столе. Все гадали тебе и гадали мне, да не выгадали ни хрена. Потряхивая веригами, в лёгком танце переворачивая сердца, шагаешь по пиршественному столу, не уронив ни чаши. В пронзительной ясности твоего ума сплелась непролазная чаща. Отблеск костра сквозь чёрные ветки, витая тропинка и непроверенные слухи. Я открываю двери. Здесь явно живут волшебники, останавливающие время. Со стен на меня проецируют недоверие лица, замершие в едином миге. Я замечаю чёрную тень, шелестение юбок, росчерк длиннющей трубки, кисею черносливового дымка. Заглядываю за зеркало — нет, за второе — нет. Стукаюсь длинным носом о старых знакомых, пришелец чуждый, вежливец грубый. Ловлю указательный и средний левой руки, задержавшейся на столе, успеваю выжечь на каждом ногте по руне и просыпаюсь.

Солнечный свет, проходя сквозь сплетённые ветки и бутылочное стекло на столе, рисует на стенке светло-зелёный глаз. Я втягиваю крылья и хвост, сглатываю клыки и бреду умываться. Раз-два-три — чёрные ботиночки отбивают такт. И отвести бы от этих икр бесстыжий глаз, но глаз, собака такая, это тебе не хвост, его не спрячешь. Шепчешь. Голос — выше, чем обычно — толкает на глупости. В чёрном кофейном аду закручиваются чёрные складки твоих одежд, а я зависаю лысым нетопырём над распахнутой ветром книгой.

«Боги закрывают глаза, ты берёшь кисть и рисуешь на их веках», и «Сначала тебя вырезали из слоновой кости, потом окунули в расплавленную бронзу и оставили так», и «Пустые гнёзда химер манят со всех краёв», и «Ты перевернёшь календарь, и вместо последнего дня наступит сладчайший Армагеддон».

Несообразный бред никак не сочетается с твоим спокойствием и такой тернистой твоей дорогой, что любой лысый чёрт побрал бы сам себя, лишь бы не сламывать там копыто. Такое спокойствие не даётся за просто так, и я долго вожу по нежнейшему, слегка золотистому пергаменту пальцами, и каждая крошечная морщинка, каждый выступ лопатки, каждый позвонок, точёность колена и арфовый выгиб рёбер сообщают мне столько же, сколько вплавленная в янтарь стрекоза. Проклятый лжец и рассказчик, я не смогу рассказать и доли историй, расцветающих в уголке твоего (некоторые сорта кошачьего глаза; тонкая грань листвы, пробиваемой солнцем; росток, пробивающий разбухшее семечко) глаза. «Ведьма! Ведьма!» — голосят лейкоциты и Т-киллеры, потом хватаются за цитры и цимбалы и задают дикого балканского пляса.

Окно проламывает шелестящая тень, и створки стеклянным звоном бьются о стены. Деревянные пальцы вскидываются защищаться, однако это всего лишь птица, ветром несомая. Траурный ворон с византийским (флорентийским?) профилем невозмутимо топчет страницы, моргает бездонным глазом, складывает крыло за крыло, и на стене появляется тень — изгиб твоей ломкой спины. «Только каркни мне “нэвэрмор”», — бормочу я и приседаю на корточки, разглядывая птичий профиль, запоминая его. Бережно разворачиваю крыло — цепь воронёных пластинок стали. Господи, да ты рукотворен, мой трепетный гость! Нахожу между перьев записку, разворачиваю и вижу лишь чистый лист. Матерюсь, закуриваю, расчищаю место среди книг и бутылок и провожу первую линию.

«Пляшут искры около рта», и «За грани туманностей нас понесло», и «Иногда дуэт оказывается одним человеком, но я не влез», и «На самом деле значений нет, значения выявляешь ты в сердцем своём», и «Как паутина, стягивают каждый шаг, каждый вдох, отсеки их и сожги», и «Зима в Муммидоле, и Снусмумрик музицирует в клубящейся круговерти», и «Я смотрю, как ты гуляешь меж осколками, как ты поднимаешь руки к волосам», и «К их коже пристали загадки и обманы», и вновь...

Я устаю уже под утро: всегда всё делаю не по-людски. Ты распластала крылья на моей крыше и, кажется, сегодня я усну спокойно под невесомым твоим теплом. Ворон спит на моём плече, и гнутый его иноземный нос зацепляет серьгу в моём демоническом к ночи ухе. Ночь, когда не нужна огненная вода. Ночь прекрасная, как несбывшееся никогда. Ночь, в которой танцуешь ты на моём веке — странная, близкая, спрятанная глубоко в человеке. Вскрытие завершено в глубокую полночь, ланцет в крови, и что-то подсказывает, что это моя кровь по стали течёт. Что-то во мне неумолимо шепчет: ты моя кровь. Это будто бы сказка, и будто бы исповедь, и бесконечная ложь, и до предела правдивый нож. Вероятности вспарывающий нож.

«Появляясь из пены и щёлочи, да...»

— Восемь часиков ноль-ноль минуточек! Пора вставать!

Очень бодрый и очень звонкий голосочек. Дракон открыл один глаз, вздрогнул и закрыл глаз обратно. Шумно выдохнул послевчерашнюю копоть и кое-как сел, обрушив хвостом пирамиду канистр из-под авиационного керосина. Снова открыл глаз, зашарил лапой вокруг себя, гремя гнутыми обрезками водосточных труб и наконец нащупал чудом уцелевшую скрутку табака.

Пока он набивал раскрошенным в когтях табаком обугленную чугуняку, вокруг творилось неприятное. Что-то мельтешило, шелестело и пахло. Корично-медовый запах лез в прожжённые ноздри и беспокоил. В ушах звенело: вж-жень, вж-жень, вж-жень, — как будто где-то непрерывно запускали стеклянную бормашину.

Один маленький выдох огня, с десяток глубоких вдохов дыма — и дракон открыл второй глаз. Оба глаза были красные, и это не был их природный цвет. Глаза эти сразу же заприметили неладное в родном раздрае драконьей пещеры. Куча золота, на которой он спал, изменилась. Уютно погнутые диадемы и короны, слипшиеся в комки кольца и цепочки, монеты всех форм, которые так чудесно размягчались под раскалёнными рёбрами, — всё превратилось в золотые резные листья. Он будто уснул под осенним клёном, а с того за ночь опала вся листва. Листья кололись и не давали отвести от себя взгляд. Что-то на них было, какие-то царапинки...

Дракон поперхнулся дымом.

Слегка удлинённый профиль с детским подбородком, высокими скулами, раковинками заострённых ушей и любопытным носом-бульбочкой. На каждом листке. Стены пещеры, все в чёрных разводах дыма и копоти, поблёскивали тонкими растительными узорами. А не должны были поблескивать — с его-то образом жизни и особенностями физиологии. Его золотое ложе и то обычно выглядело, скажем так, не блестяще.

Выдудив весь табак, дракон отбросил трубку и на четырёх костях потащился к плоскому валуну возле дыры в стене, которую он именовал световым окном, по дороге заглядывая в пустые канистры. От отблесков на стенах резало глаза. Наподдал он, конечно, вчера изрядно. Так и не найдя ни одной непустой канистры, он обречённо забрался на обгорелую корягу перед валуном, где вчера оставил полуобглоданную баранью тушу. Прекрасную, розовато-обугленную, ароматную. Дракон расползся по коряге, как вытащенный из воды осьминог, и тупо уставился на груду сверкающих яблок, кочанов капусты, маленьких пупырчатых огурцов и прочей кормовой базы для домашнего скота.

— Это невыносимо! — Рёв его заставил каменную крошку и пыль осыпаться с потолка. Груда овощей немного потеряла блеск, потом что-то мелькнуло, прошуршало, и серая пыль с овощей исчезла. Дракон уронил подбородок на валун и тоскливо обронил: — И что я должен жрать?

— То, что тут лежало, жрать нельзя. Это антигуманно, — ответил серебряный голосочек.

— Вот это антигуманно! — возмутился дракон, тыча когтем в овощное изобилие. — То, что тут насыпано!

— Ты сам виноват! — Голосочек был непреклонен.

— Ну виноват. Ну нельзя же так-то! — Дракон нанизал на коготь какой-то корнеплод, дыхнул огнем, обуглил, обречённо осмотрел, сунул в пасть и мрачно захрустел. Пробурчал устало: — Покажищ, нечищчь.

— Я не нечисть, я чисть и прелесть! А ты меня не задавишь?

«Всех не передавишь. К сожалению», — подумал дракон, обугливая очередной корнеплод.

Перед ним, на краю валуна, материализовалось мельчайшее существо с насекомьими ручками и ножками, в ворохе прозрачных с золотой искрой крылышек и тем самым лицом. От личика существа поднималась едва заметная струйка дыма. После мига злорадства дракон вдруг пригляделся и нахмурился:

— Ты что, куришь мой табак?!

— Жа-а-адина ты! Я же маленький.

— Маленький? Да вас же тут не сосчитать! Вы же... — Дракон поперхнулся и обвёл взглядом пещеру, судорожно дожёвывая.

Если вглядеться, то золотые узоры на стенах не были узорами. Сотни таких же крошечных крылатых существ сцепились в цепочки на стенах, мелко трепеща крыльями. Они облаками кружили под потолком, свивались в сверкающие цветы, зыбких бабочек и рыбок. Был даже дракон, но какой-то неправильный — пузатый, улыбчивый и толстолапый.

— Везде... — отчаянно выдохнул дракон, привстал на коряге и хотел от отчаяния высунуть голову в дыру окна, но грубо вмазался в невидимую и неодолимую преграду. Пока он скользил носом вниз по холодному и полированному, голосочек радостно прозвенел:

— Это горный хрусталь. Отлично пропускает и преломляет свет. И пыли будет поменьше.

— Пы-ы-ы-ыли? — взревел дракон и бросился на невесомое существо.

Существо отнесло воздушной волной. Дракон промахнулся, на животе проехал по валуну, раскидав по все стороны овощи, и шмякнулся на каменный пол. Он гонял порхающих созданий по всей пещере, бил в стены хвостом и лапами, обугливал всё вокруг себя струями перегарного пламени, ревел и матерился на енохианском. Вокруг него вились, заплетаясь в сказочные узоры, неуловимые и невредимые существа.

Когда он потом без сил лежал на полу и только сдавленно рычал сквозь зубы, перед мордой у него возникло одно из проклятых созданий и здоровенный хрустальный шар. Подпрыгивая и перебегая с места на место, зловредная букашка принялась очень-очень звонким голосом рассказывать ему про свойства преломления света, сочетания его с тенями, и о том, что поджаривать картошку — не самая плохая идея.

Это была прекрасно продуманная многоходовка, сочетание аферы и некислого оттяга.

Тайное проникновение на праздник Народца Холмов под личиной мистического Господина Никто, тонкий расчёт на временную отлучку Короля Бала (какой несчастный зачарованный смертный нынче выбран на эту должность лукавыми феями?), взлом системы распознавания сторожевого кольца мухоморов, хмельной сок папоротника под биты лучших эльфийских ди-джеев, пляска до упада с принцессой и феерический срыв покровов в финале.

Жуткий и завораживающий, в отсвете взрывов и столбов пламени (классика, чего уж там, не мог устоять) дракон взвился в ночное небо, пробив остроконечной головой все защитные и маскировочные купола, бережно сжимая в когтищах заворожённую принцессу фей — кажется, из Волчьих Пастырей, или как их там. Чёрт ногу сломит в их, феёвых, родословных. Они ввинчивались в толщи облаков, дракон нарезал крыльями ломти ночного неба и сам задыхался от сладкого запаха, от каждого вздоха и стона, от каждого вздрагивания тельца в его чудовищных лапах.

Он упал на площадку перед пещерой, распластавшись нетопырём, и аккуратно ссадил бледную, как полотно, принцессу на отполированный чешуёй (каждый день — туда-сюда, вжик-вжик) камень. Какое-то мгновение на него смотрели совершенно бездонные чёрные глаза, потом принцесса свела прозрачные бровки, сощурилась и тихо сказала:

— Ты не прав, драконище. Так нельзя. Ты вернёшь меня обратно?

— Не-е-ет! — сладострастно выдохнул дракон, потихоньку уменьшаясь в размерах, чтобы, скажем так, соответствовать.

Принцесса нераспознаваемым движением выскользнула из-под него, мазнув по морде потоком волос цвета тёмного мёда, взвилась на валун и прокричала:

— Проклинаю тебя вж-ж-женьками!

И рассыпалась на мириады крошечных крылатых существ. Вжженек. Тогда он просто немного расстроился, решив, что это был такой вот способ избежать слишком телесного контакта с древним ящером и по-тихому свалить. А оказалось...

А оказалось, что принцесса исчезла, а вжженьки остались. Они меняли и перемещали вещи, постоянно мелькали перед глазами, создавали свою особенную, узорчатую красоту, которая в жилище древнего ящера (читай — станции техобслуживания) была чем-то вроде песка в масле. Он не мог их сжечь, не мог прихлопнуть, потому что вжженьки были неуловимы. Их сносило ветром от его движений и снова возвращало на прежние места. Огонь пробивал дыры в их мельтешащих облаках, но число их не уменьшалось. Дракон смотрел на мир сквозь танцующие узоры вжженек. Он не мог спокойно прилечь или сесть, потому что из-под его бронированной туши немедленно раздавался возмущённый писк. И хотя ему искренне хотелось размазать по пещере весь проклятый гнус, от этих внезапных звуков он каждый раз вздрагивал.

На обгорелых деревьях вокруг входа в пещеру обнаружились золотые цветы. Проходя мимо, он сшибал их хвостом, а цветы разлетались облаками вжженек и собирались обратно. Жрать мясо приходилось вне пещеры, очень быстро, давясь и закрывая глаза, потому что вжженькам становилось дурно, и звуки сотен феечек, которых одновременно тошнит, лишали кровавую трапезу всякого наслаждения.

Однажды дракон обнаружил себя поджаривающим клубни картофеля и батата и выкладывающим их на обеденный валун ровными кругами. Некоторое время он молча смотрел на это бессмысленное великолепие, потом буркнул: «Кинза!» — и разложил сверху принесённые вжженьками сочные, пахучие пучки зелени. Спать он в тот вечер лёг с бурчащим брюхом и слабостью в крыльях.

Дракон пробовал улететь. Но какую бы скорость он ни развивал, перед глазами всегда мельтешили тоненькие ножки, смешливые личики и золотистые крылья. Он пробовал спать в других местах, но вжженьки доставали его и там, и он возвращался в привычную пещеру. Дракон научился ложиться спать пораньше и не напиваться на ночь, потому что под керосином мельтешение вжженек становилось совсем уж головокружительным, а отоспаться ему не дадут.

Однажды он проснулся и понял, что не слышит ежеутреннего «восемь часиков». Разобрав в вечном «вж-жень, вж-жень» какой-то новый звук, мягкий тикающий шелест, он увидел над собой ажурный силуэт огромных, во весь потолок, золотых часов. Они были собраны из вжженек и золотых листьев с его ложа, которые образовывали витые стрелки, римские цифры, неизбежные цветы и узоры. Десятки чёрных бусинок смотрели на него с гордостью.

«ОНИ. ВЗЯЛИ. МОЁ. ЗОЛОТО».

Дракон смотрел на часы и прислушивался к ощущениям. Потом медленно-медленно поднял лапищу, самым кончиком страшенного изогнутого когтя поправил минутную стрелку, — очертания часов слегка размазались от испуганного трепета вжженек, — вздохнул и пошёл запекать картошку.

Этим вечером возле пещеры дракона любой самоубийца смог бы подглядеть причудливую картину: привалившегося к скале дракона с резной хрустальной трубкой в зубах (все обрезки водопроводных труб куда-то пропали) и соткавшийся из тысяч крошечных стрекозок девичий силуэт, курящий тонкую палочку скрученных табачных листьев. Они созерцали закат.

Эльфийский маг пришёл следующим утром. Дракон как раз убирал со стола остатки завтрака — кукурузные початки, скорлупу орехов и хвостики запечённой моркови, — когда едкий блик бирюлек мага по всем правилам оптики отразился и преломился в горном хрустале окна. Не веря сам себе, ящер припал к полу и раздулся, как наполненный огнём воздушный шар, чувствуя, как сердце разгоняет по венам злую горючую кровь.

Вокруг звенели встревоженные серебряные колокольчики: вжженьки не на шутку разволновались и оголтело метались по сверкающей чистотой пещере. Золотые узоры на полированных стенах мерцали, хрустальные световые шары и линзы плели узоры лучей под потолком. Его драгоценные часы показывали точное время, и пахло корицей, мёдом и степными травами.

«Ну уж нет».

Он сдулся, зашипел и выметнулся из пещеры, свиваясь тугими, хищными кольцами, кроша когтями полированный камень у входа. Маг стоял шагах в пятидесяти, в стойке для дальнего боя. Это был очень серьёзный маг, из высших, каковые никогда не стригли волос, пили кровь единорогов и ошибались только один раз, оперируя самой взрывоопасной ворожбой.

«Все путём, пацанчик. Ты у папы каратист, а я — зенитка, уж прости».

Время сгустилось киселём. Маг медленно (на самом деле неуловимо быстро) поднимал руки, и самоцветы его боевых наручей-аккумуляторов наливались кусачим синим огнём. Он явно намеревался покончить с драконом одним залпом, не размениваясь на финты и манёвры. Очень сильный маг. Энергоёмкий.

«Медленный только. Пару эонов потренируйся — и будет норм».

Дракон расклинил все четыре лапы, впился когтями в камень, сложил крылья в отражатель за спинным гребнем, едва не всосал мощным вдохом паникующих вжженек и дёрнулся, отрыгивая прямо в копушу-мага плазменный язык, способный проплавить средних размеров гору. Но из ощеренной длинной пасти со свистом вырвалась ленточка пламени от силы шага на три и тут же иссякла.

Время окончательно замедлилось. В глазах дракона отражались уже скрещивающиеся для разрядки наручи эльфийского мага, а мозг работал быстро-быстро.

«Керосина нет! Керосин-керосинчик! Сколько я уже не бухал? Неделю, две? Я же не дам залпа! И как не заметил? Картошку жарил, трубку курил, но это же на полшишки, баловство одно. Он же сейчас всё тут разнесёт! Синее Пламя кроет по площадям. Они же все рядом со мной! Раз, два, три... Все, сейчас!»

На какой-то момент он увидел личико каждой вжженьки — каждой из сотен отравлявших его жизнь, превративших его из воплощения смерти в послушную скотину, насланных проклятой недотрогой голубых кровей, крошечных крылатых девочек. В последние мгновения своего замедленного времени, когда с наручей эльфа уже рвался смертоносный серп аннигиляции, а изящный ротик мучительным замедленным басом произносил вербальный ключ «Гори оно синим пламенем!», — дракон поднялся на задние лапы, раскинул передние и изо всех сил подумал: «Обнимашки!»

Плотный золотой шар из вжженек мгновенно собрался тёплым солнышком на его чешуйчатой груди. Уже попадая под отдачу ускоряющегося времени, он обнял этот шар лапами, в тягучем прыжке повернулся к смертельному залпу спиной и замкнул крылья коконом вокруг себя.

Время сорвалось с цепи. Синий серп сорвался с пальцев мага вместе с последним слогом вербального ключа. Расширяясь на лету, как коса самого Жнеца, щетинясь синими колючками молний, он врезался в спину дракона.

Ящер не чувствовал боли: такая боль не чувствуется сразу. Он просто ощущал, как, рассеяв малую часть заряда в стороны, лопнули и сгорели крылья, как расплавился спинной гребень, как разлетелась витражными осколками чешуя, и на каждой чешуйке мелькнул профиль какой-то вжженьки. Ощущал, как обугливаются и рвутся мышцы, как трескается мощнейший его хребет, дробясь на отдельные позвонки, как синий изогнутый край магического серпа касается его атомного сердца, как легко разрезает его, словно ту самую, трижды проклятую, неполезную драконам картошку, и как серп мгновенно рассеивается, соприкоснувшись с мощнейшим магическим смыслом внутри драконьего сердца.

Рушась на землю грудой палёного мяса, он всё же старался упасть на бок, а лапы разожмутся сами, потому что мышц на спине уже нет.

«Всё хорошо, маленькие. Кажется, я молодец».

— А ты молодец, драконище.

Дракон открыл глаза. Бок ныл, все-таки об землю он приложился основательно. Фигура эльфийского мага поплыла, размазалась и рассыпалась на облако вжженек. Весь воздух был наполнен золотыми лентами из мириад мерцающих крылышек. Они исполняли замысловатый танец, всё больше уплотняясь, сливаясь в шар, потом — в веретено, в золотую статую и, наконец, в кружащуюся на одной ножке принцессу. Правда, красивого финала не вышло. Принцесса пошатнулась и упала на колени, тяжело дыша. Да и выглядела она не очень — обгоревшее по бёдра, закопчённое платье, короткие, неровно опалённые волосы, белое точёное личико сплошь в мазках копоти. Костлявые сбитые коленки.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза — очень усталая чумазая принцесса и испуганно замерший на земле дракон, только что очень натурально ощутивший собственную смерть.

— Ага, — наконец пробурчал дракон. — Эльфы и феи. Не люблю. Эти ваши штучки...

— Эти наши штучки, — хмуро кивнула принцесса, — последнее средство против таких вот... кавалеров. Думала, ты меня доконаешь своим режимом. Чудовище.

Они ещё немного помолчали, не до конца осознавая случившееся и отчего-то немного разочарованные.

— Обязательно было всё так затягивать? — поинтересовался дракон, украдкой ощупывая спину. — Вегетарианство это... И трезвость?

— А чем я должна была питаться? — огрызнулась принцесса. — Палёной кониной? Да и не могла я это всё сама прекратить. Это мощное колдовство, папино. Настоящего Короля, конечно, Оберона Волчьего Пастыря. Оно зависит от мыслей и чувств проклятого. Вообще оно должно было свести тебя с ума. А ты...

— А я, — согласился дракон. — А я приспособился. А что за спектакль с магом?

— Финализация проклятья. Обычно доводит до суицида. Как видишь, тебе повезло.

Дракон встал. Он горой нависал над хрупкой фигуркой, но не чувствовал от принцессы ни малейшего запаха страха. И не хотел его чувствовать.

— И что теперь?

— Домой, что ещё, — пожала плечиками принцесса.

— Домой, в смысле... А-а-а! А ты не хочешь... — Дракон надолго замолчал. Потом неловко махнул лапой в направлении пещеры. — Ну-у-у, это... ещё немного... того.

— Драконище... — Глаза принцессы, чёрные и бездонные, стали совсем уж громадными. Она посмотрела за спину дракона. — Ну ты чего?

Дракон обернулся и посмотрел на пещеру. Большая, зловонная и обугленная дыра в скале, а рядом маленькая дырка — его световое окно. Разумеется, никакого хрусталя. Из обеих дыр вверх по скальной стене тянулись длинные жуткие языки копоти. Вокруг входа — обломки скал, груда пустых канистр и обгоревшие деревья. Кое-где — обглоданные костяки, и не все они принадлежали животным. Дракон кашлянул.

— Кхм, да. Понимаю. У тебя один гардероб больше этой дыры.

Принцесса молчала, и глаза её были очень выразительными.

— Тебя... э-э-э... подбросить?

— Ну нет уж. Знаю я ваши драконьи штучки, потом два дня ноги разъезжаются. — Принцесса кое-как поднялась на ноги и попыталась привести в порядок остатки платья. — К тому же тебя там встретят. Такие же дубы-колдуны длинноволосые, лбов под сто, а ты трезвый. Не отмахаешься. Папа сейчас очень... неприятен. Тут портал в роще неподалёку, я чувствую. Дойду. Я в любом лесу как дома.

Дракон стоял и смотрел, как исчезает за пригорком слишком прямая спина и всклокоченная макушка принцессы. Походил кругами, пиная канистры и бурча что-то про проклятую эльфийскую ворожбу. Не найдя в пещере табака, совсем расстроился и решил, что стоит запланировать набег... скажем так, за покупками. Без пары погнутых диадем его ложе жёстче не станет. Всё равно без керосина он не эффективнее летающего крокодила, придётся какое-то время выезжать на былом авторитете.

Но, прежде чем отправиться в путь, он слетал в ближайший лес, приволок охапку веток, здоровенный шест и соорудил поистине драконовых масштабов метлу.