Сталь и хрусталь

Он знал, что их «до гроба» — в никуда.
Глаза её мерцали не спеша,
Их слёзы застилали, будто шаль,
А на плите вскипела вся вода.
Когда он с ней прощался навсегда,
Глаза её смотрели с грустью вдаль,
А слёзы походили на миндаль,
В тумане растворялись города.
И не хотел он видеть больше никогда
Глаза её блестящие, как сталь,
И слёзы дорогие, как хрусталь,
И тропы все, ведущие туда.


Пути Господни неисповедимы

Пути Господни не увидеть с неба,
Их не увидеть также на земле.
Они идут сквозь толщи льда и хлеба,
То светлые, то будто потемнее.

Пути Господни не проехать мигом,
Их не пройти пешком за сотню лет,
Их не услышать, в воздух громко крикнув,
Нельзя на них купить входной билет.

«Пути Господни сложно проходимы», —
Глаголет ветер на семи холмах.
Пути Господни — неисповедимы.
Увы и ах.


Панацея

В эту ночь даже небо стеснялось звёзд,
Как будто прыщей на лице.
В багаже своём он печали нёс,
Будто бы нёс панацею.

Разбудил он в себе грусть ушедших дней
И в других находил святыни.
Он свои грехи растворял в вине,
А чужие — в стакане с мартини.

Расплескал весь пыл, промотал добро
И остался совсем один.
Он нарочно себе поцарапал ребро,
Чтобы Еву найти посреди.

Только звёзды на небе прятались в мглу,
Лишь бы только не видеть его.
Он в своём багаже нёс печалей иглу
И считал её важным прибором.

Так и шёл он в ночь, не тая обид,
С ясной твёрдостью на лице.
В багаже его тень печали спит,
Он считает её панацеей.


Корабль в лето

Зубы листьев выпадали
Из древесных ртов
После боя не на равных
С ветром северным,
А за облачные дали
Через синь портов
Плыл большой корабль
С расписными девами.

Плыли девы долго
К новым берегам,
Вдаль от осени,
Тоскливо разразившейся.
Горы крыты шёлком.
Солнце-курага
Высилось над соснами,
О небо бившимися.

Тот корабль огромный
Уносило вдаль.
Время вспять текло —
Обратно к лету.
Улыбались скромно.
Слёзы — как хрусталь.
Плыли под уклон,
Держа в руках билеты.

И корабль растаял
Где-то вдалеке,
Там, где лето чистое
И тепло прибоя.
Ветер, дни листая,
Уносил к реке
Зубы палых листьев
После боя.


Лейли и Меджнун

Как убогий смотрит на святыни,
Как волчица смотрит на Луну,
В обречённом сумраке пустыни
На Лейли смотрел слепой Меджнун.

Некрасива от роду, печальна
И смугла, как чёрные пески;
Очи грустные на искры обнищали,
Потеряли примесь волн морских.

Но Меджнун, слепец умалишённый,
Глядя на лица её овал,
Видел в этой деве отрешённой
Красоты девичьей идеал.

Он влюблён был в угольный цвет кожи,
Он влюблён был в золотые косы,
И на узкой улице прохожим
О Лейли он задавал вопросы.

На арабском говорили: «Бредит»,
На персидском: «Спятил что ли, дурень?»
Он ругательства сквозь зубы це́дил,
А на сердце разразилась буря.

«Пусть для вас её краса — как плеть,
Одичалость гордая пронзает.
Просто надо на Лейли смотреть
Лишь моими чистыми глазами».

Он нашёл Лейли в слезах пустыни
На закате бесконечных Лун.
Как убогий смотрит на святыни,
На Лейли смотрел слепой Меджнун.

Злые небеса довёл до дрожи
Душ красивых ласковый контраст:
Чёрные пески девичьей кожи,
Белый снег слепых влюблённых глаз.


Астры

От звёзд до сердца — световая фраза.
Всё глубже в космос улетал челнок,
Плыл по лиловым облакам из газа,
Искал миры, где он не будет одинок;
Он погружался в бездны и светила,
Он провожал себя в последний путь,
Нашёл тот мир, где был кому-то милым,
И видел всякую космическую жуть.

От звёзд до сердца — миллион пылинок,
Которые мерцают на свету.
Челнок пространство мял в руках, как глину,
И глина нежно таяла в бездонном рту.
А космос так глубок, совсем не познан:
В нём много мусора и много красоты.
На поле бесконечном всходят звёзды,
Как будто астры — многолетние цветы.

От звёзд до сердца — полтора аккорда,
И космос весь пронизан сетью нот.
Симфонии размазывались мёдом
На галактический роскошный бутерброд.
И где-то на окраинах Вселенной
Челнок остановился посреди.
Всё нипочём, и космос по колено,
И даже наплевать, что он один.

От звёзд до сердца — только шаг ничтожный.
Остался в сердце астры черенок,
И как бы ни казалось невозможным,
В огромном космосе он не был одинок.


Коренные

Солнечным вечером ангелы тихо пели
Гимны с молитвами, стоя над колыбелью.
Девочке голубоглазой, плечи измерив,
Ангел в коляске оставил придаток из перьев.

Девушка выросла. Юноши были падки
Не на глаза, не на волосы — на лопатки.
Платья с пальто так ни разу от них не скрыли
Хрупкие, мягкие и безупречные крылья.

Лопатки её молодые ещё не забыли,
Как прорезались из кожи молочные крылья,
Как всем родители хвастались на застольях,
Как осознание пришло: красота — это больно.

Помнила девушка, как норовила срезать
Давние порождения соль-диеза.
Как у разбитых зеркал прогорала от срама,
Видя нелепые, страшные, глупые шрамы.

Чувства прекрасные к ней никогда не остыли,
Парни дарили другие, цветастые крылья.
Ей дорогим был каждый такой подарок:
Дороже колец, ожерелий и иномарок.

Лишь своего человека однажды встретив,
Скрыла навек следы этих старых отметин.
Глаза загорелись опять, ведь лопатки ныли.
Она улыбнулась: прорезались коренные.


Тучка

Я тучка, тучка, тучка. Я больше не медведь.
Всего лишь надо было однажды умереть.
Каким бы косолапым ни был медведь рождён,
Он станет серой тучкой и выльется дождём.
Мохнатой странной тучке — и кто её поймет? —
Захочется отведать отменный звёздный мёд.
Он скован в звёздных сотах, рассыпан по углам,
Где собран лютый ветер и всякий лунный хлам.
День просится наружу: светлеют облака.
Все соты растворятся в кувшине молока.
Расстроенную тучку накроет солнца медь.
Я тучка, тучка, тучка. Я больше не медведь.


Незрячее небо

На свет ночь выходит, когда нам не видно ни зги, —
Собирает былые долги.
Как мать у ребёнка находит в шкафу сигареты,
Раскрывает чужие секреты.
А хитрое небо звёзды в глазницах прячет:
Притворяется старым, незрячим,
Стоптавшимся, влезшим в долги, обречённо поздним.
Хворью гаснут в глазницах звёзды.
Ночь хмурится, нюхает воздух, проходит мимо,
Недовольна, сурова, ранима.
Глядит напоследок небу в пустые глаза
И в безвременье исчезает.
Довольное небо, завидев отшествие ночи,
Открывает блестящие очи.
А ночь забирает своё — вот незадача! —
И становится небо незрячим.


Дольче вита

С давних пор укрывают страну облака,
Плодородна она, плодовита.
Вместо боли карающего кулака
Всем с рожденья дана дольче вита.

Там молочные реки — густой водопад,
Мёд намазан и гнёздышко свито,
И сияет лучом миллионов лампад
Необъятная дольче вита.

Там бессмертные плачут: их слёзы — как медь,
А глаза — как гранитные плиты.
Не судьба им закончить свой путь — умереть.
Костью в горле стоит дольче вита.

Они знают развитие лет наперёд,
Они помнят часы неолита.
Понимают, что смертных при жизни не ждёт
Ненасытная дольче вита.

Но бессмертные плачут: их сорванный куш
Обернулся несчастием быта, —
И готовы какой-то из будущих душ
За бесценок продать дольче виту.

Чай отравлен растительной смолью времён,
Сахар горькой росой пропитан.
Каждый угол их тел неразрывно пленён
Слишком въедливой дольче витой.

Проливают немерено слёз в молоко,
Хоть счастливее смертных на вид.
Им бы путь свой окончить — и вечный покой
Вместо дольч и тем более вит.