Матвею семь, и он едва достает до помидорных макушек. Осенью — в школу, а пока летние дни тянутся, как яблочная пастила. Солнце июльское палит нещадно, и он прячется от жары в кустах помидоров, запустив по локоть руки в залитые водой грядки. Только бы успеть крикнуть маме, пока не перелилось через край. Пускай оторвется от клубничных усов и переставит шланг. Матвею одному никак с ним не справиться: шланг большой и длинный, и похож на змею. Шланг похож на змею, у клубники есть усы, мир вокруг кажется большим и неизведанным. А на огородной грядке плавает маленькая рыбка.

— Рыбка! — кричит Матвей.

Мама прореживает клубничную грядку. Только переставляла же, говорит, не могло так быстро залить.

— Мама, тут рыбка! — кричит Матвей.

Мама не поднимает головы от клубничных усов. Не выдумывай, говорит, ну какая-такая рыбка в помидорах?

Маленькая рыбка мечется в залитой водой грядке, только серебрится на солнце чешуя. Матвей ловит ее, а она проскальзывает сквозь пальцы, бьется в смешиваемом с землей потоке воды, выпрыгивает и трепещется уже на соседней, еще сухой грядке. Матвей ревет, видя, как та судорожно хватает воздух.

— Ну, надо же, — говорит мама, — и такое бывает. Пусть пока поплавает в ведре, а в обед сходишь с дедушкой до речки и отпустишь ее. Заодно и мальчишек к обеду позовете.

Рыбка нарезает круги на дне ведра, а Матвей думает только об одном: как же вышло так, что по трубам и шлангам с речной водой рыбка приплыла именно на эту грядку с помидорами?

— Пап! — Он торопится показать свой нежданный улов отцу. — Смотри, кто к нам приплыл!

— Вот так вот! — подыгрывает ему отец. — Думала рыбка, что плывет к морю, а оказалась у нас на грядке.

Дед, посмеиваясь в бороду, несет ведро на речку.

— Эй, хлопцы! — кричит он внукам, едва завидев на берегу белобрысые мальчишечьи головы. — Гляньте-ка, что младший поймал, пока вы тут рыбачили! Кто с речки рыбу тащит, а кто на речку...

Братья с любопытством разглядывают рыбную мелочь в ведре, хвалятся пойманными с утра красноперками, мотают удочки к обеду. На кукане сидит, топорщась острым веером плавника, окунек. Значит, уха сегодня будет сладкой.

— Ну, Матвей, — довольно смеется дед, — рыбка-то, поди, золотая. Давай, загадывай желание скорее!

Матвею легко и радостно: столько всего желать — не пережелать! Хочется и машинку с пультом, и робота-трансформера, и мороженое есть, сколько влезет! Хочется еще, чтобы и папка поскорее достроил дом, и съезжать от бабы с дедой не хочется. В школу осенью и хочется, и колется. Хочется, чтобы мама всегда была рядом, чтобы Степка с Сережкой не пугали злым бабаем... Как бы загадать так, чтобы все это было и сразу?

Только виляет хвостом рыбка и исчезает в зеленых водах.

«Дача большая и похожа на школьный глобус, только не круглая. Летом папа — строитель, а зимой — копатель. Деда всегда копатель. А мама и тут, и там. Баба из всего сделает варенье, даже из кабачков. На даче есть все: зеленое море, каменный замок, водяной змей, рыба золотая и усатая клубника. У Степы и Сережи один велосипед на двоих, а я до педалей еще не достаю...»

Мама читает школьное сочинение Матвея и посмеивается сквозь слезы. Густо-густо красными чернилами исправлены учительской рукой ошибки. В слове велосипед их и вовсе три!

— Мальчик хороший, воспитанный, — говорит ее же коллега по школе, учительница Матвея, — вот только с грамотностью беда! Всё проходили, всё учит, а ошибки всё те же...

«Очень жду лето, чтобы поехать всем на дачу!» — Мама дочитывает школьное сочинение Матвея и улыбается. Ну и что, что пишет неграмотно? Зато воспитанным растет. И какое воображение!

— Валер, а Валер, — кричит она, смеясь, мужу, — когда ты нам замок уже достроишь?

Валера смеется в ответ, говорит, что прошлое лето всё ушло на фундамент и часть стен. За это лето точно добьет стены, а там и крыша справится, а там и проведут все коммуникации на участки — и заживем, заживем...

На даче нет пока ничего, кроме трубы, что ведет с насосной станции. Станция старая и дает полив только в определенные дни и часы. Но обещают, говорят, все будет. Нужно только немного перетерпеть, подождать. А пока сажать картошку, поливать помидоры, собирать клубнику... Копаться в земле этой — как муравьи, нести, грести себе всё в дом, запасаться на зиму. Чтобы было, что есть. Хорошо, что каникулы скоро. Поехать вместе с мальчишками на дачу.

Вечером бабушка ставит тесто, готовится замесить с утра пирожки с капустой и еще немного — с яйцом и рисом. Сын вернулся в этом году с вахты рано, не предупредив. Зато сколько радости было с утра мальчишкам. Папка приехал!

— Валер, — говорит она ему на кухне, — последняя вахта, надеюсь?

— Ну, мам...

— Ну, что ты мамкаешь, а, что мамкаешь? — заводится мать. — По полгода на своем Севере торчишь! Ни семьи, ни мальчишек не видишь! Деньги, что ль, большие там платят? Да если б! Всё одно — в нищете живем...

Валера хмурится и уходит в ванную. Долго стоит над раковиной, рассматривает в отражении зеркала свое обветренное лицо, оттягивает нижнюю губу, смотрит на рыхлые кровоточащие десны... Может, и правда не стоит Север того? А куда тогда? На рынок, в таксисты, в охранники? Кому нужны сейчас геологи?

— Дом дострою, и съедем от вас, — говорит он матери, — тогда и брошу.

На кухню вбегают старшие.

— Ба! Па! — запыхавшись, кричат они. — Есть что поесть?

— Есть щи, еще макароны, — отвечает бабушка. — Пирожки завтра будут.

— А сладкое?

— С сахаром макароны, — говорит бабушка. — Повидло еще возьмите в банке.

Валера тянется к сумке за кошельком, достает несколько серых банкнот. Вот, говорит, купите, что хотите, только на всех. И мальчишки с криками и улюлюканьем убегают на улицу.

После вечернего чая Степка тянет привычную ему песню: хочет, просится вместе с отцом на Север. Сережка никуда не просится, ему и в этих широтах зимой холодно. Мать перешивает у ночника рубашку, а младший засыпает под все эти неспешные северные сказки.

— В январе потеплело до минус двадцати, — говорит отец. — Никогда еще не было такой погоды в это время. Обычно выше тридцати и не поднимается. Летом и вовсе сворачиваем все работы. Оттаивает вся эта мерзлота — на вездеходе и не проехать, завязнешь. Дома и те на сваях строят...

Снятся Матвею все эти стоящие в вечных льдах дома на курьих ножках, бесконечные зимние будни и выходные длиной в целое лето.

— Закурили трубку мира в пятьдесят пятом, — показывает фотографии отец, — а мы вот до сих пор раскуриваем...

На фотографиях — гигантская, будто ведущая к центру земли, дыра. Сережке страшно смотреть на эту разверстую бездну, и он просит рассказать какую-нибудь историю.

— Какую-нибудь историю, — задумывается отец. — Вот выехали мы как-то на вездеходе, и слышится где-то вдалеке волчий вой, грызня... Чем ближе, тем отчетливее звуки. И видно уже, как стая волков — злых, щетинистых, голодных — гонит какого-то зверя, только красные пятна на снегу. А кого гонят — и не разобрать сразу. Держимся ближе, но и спугнуть их не хочется. Думали сначала только понаблюдать, а там — лось! И какой! Высотой метра в два, рога ветвистые, а самое главное — весь он белого цвета. Такой, что и на снегу его не сразу различить было издали. Даже рога у него белесые. И так нам стало жалко с напарником этого красавца, что погнали мы ту стаю волков от него подальше, и дали ему уйти...

Давно сопит уже младший Матвей, засыпают под северные сказки старшие, дошивает рубашку мать, и гаснет в комнате свет.

В первый день лета грузит в багажник машины ведра дед, сует завернутые в фольгу пирожки бабушка, собирает москитные сетки мать, замешивает от мошкары на воде ванильный сахар отец. Недовольны Степка с Сережкой ранним пробуждением, и только радостно Матвею: ура, едем на дачу!

До дачи ехать минут двадцать от переезда. Вроде и близко, а здесь уже все другое: сменились одинаковые хрущевки на разномастные частные домики, неспешной походкой пересекают дорогу ленивые коровы, покрикивает «Цоп-цобе!» пастух, тянутся вдоль трассы белесые, будто покрытые инеем, деревца.

— Пап, — любопытничает Матвей, — а что это за деревья такие? Как называются?

— Лох серебристый, — отвечает отец.

И старшие заходятся в дружном хохоте.

— Лох! — кричат они наперебой. — Лох серебристый!

— Ну, хватит дурачиться. Лучше давайте вместе песню споем, — говорит мама и тут же сама запевает звонким голосом. — Ничего на свете лучше нету-у, чем бродить друзьям по белу свету-у!

Матвей смотрит на старших братьев завистливо. Между ним и близнецами разница всего семь лет, а кажется — вечность. Хорошо им двоим — носят по очереди рубашки, велосипед, опять же, один на двоих, даже шутки у них общие. А он?

— Пап, — говорит Матвей, — что нужно учить, чтобы быть как ты? Нам в первом классе ничего про Север не рассказывали...

— Тогда, — задумывается отец, — учи математику.

Дед осматривает картофельные грядки, с которыми возился в одиночку. Мать, засучив рукава, отправляется на сорняки. Отец оглядывает оставленную с прошлого лета стройку, думает с какой стороны подойти, подступиться к дому.

— Пап, — говорит Матвей, — а если я строителем захочу быть?

— Тоже математику, — отвечает отец.

Сережка со Степкой просятся на реку, плавать и нырять, закидывать удочки по рыбу, бухтит на их просьбы дед.

— Никакой рыбы, никакой речки, — сердится старик. — На даче работать надо, а не отдыхать. Поработаете — будет вам речка. А сейчас — шагом марш все колорадского жука собирать!

Топает Матвей на грядки за братьями.

— Ненавижу дачу, — перешептываются те. — Убежать бы на речку купаться, там подбить лягушку. Есть примета такая — будет дождь. А пойдет дождь, так и в город пораньше вернемся...

Глянцево-полосатые жуки уже обосновались на молоденьких картофельных листьях, метят оборотную сторону листа ярко-оранжевыми пупырчатыми яйцами, а из тех вызревают сметающие всю зелень жирные личинки.

И мальчишки тут же забывают про все свои планы: это ж сколько жуков! Всех давить — не передавить! И под колеса машины положим, и в землю зароем, и утопим в ведре, и поджарим на костре, и нанижем на палочку... Святая инквизиция! Да будет казнь колорадского жука за дедову картошку!

Август похож на вечер воскресенья. Вроде бы еще выходной, и нет ни до чего дела, но скоро уже все закончится, и зарядят осенние дожди, и мама с утра до вечера будет пропадать в школе, и уедет на вахту папа, и замелькают серые будни... А пока все вместе, и кажется оттого августовский вечер еще лучше, чем есть.

Жгут на даче костер, закипает над костром чай на невызревшей айве для кислинки, яблочках-дичках для сладости, смородиновом листе для терпкости, запекается в углях у костра картошка. Искры взлетают и гаснут в сумрачном августовском небе, и где-то высоко над ними мигают навигационные огни самолета.

— Па, — запрокинув голову в небо, спрашивает Матвей, — а если я пилотом захочу быть?

— Тоже учи математику, — отвечает отец.

Мама ножичком проверяет первую картошку, аккуратно разворачивает почерневшую от жара фольгу. Не терпится только Степке с Сережкой, и они, обжигаясь и дуя на пальцы, счищают с только извлеченной из углей картошки кожуру. Под «мундиром» картошка румяная, даже с корочкой — ну точно, что эти дорогущие чипсы на прилавках.

Отец смотрит на возведенные за лето стены дома.

— Крышу почти доделал, — кивает он деду. — За следующее лето управлюсь со всем остальным. А там и коммуникации, как обещают, проведут. И съедем сюда. Сначала на лето, а дальше посмотрим, раз со служебным жильем не вышло...

Дед понятливо молчит.

— Село рядом, люди живут, — продолжает он. — А там вдруг изменится что, и справится квартира.

Дед снова отвечает молчанием.

— Девяносто один, девяносто два, девяносто три, — считает вслух Степка. — А потом будем на тетрадных полях сто писать?

— Эх ты, математик мой! — посмеивается мать. — Считай годы, как есть — 1991, 1992, 1993... За ними будет 2000, 2001, 2002, и так далее. А в школьных тетрадях в датах только две последние цифры указывают.

— Две последние? — уточняет Матвей. — Ноль-ноль?

— Будет новый век! — кричит Сережка.

— Новое тысячелетие! — вторит ему Степка.

— Конец света! — кричат они. — Начнется апокалипсис! У-у-у!

Матвей боится этого нового слова «апокалипсис» и ближе подсаживается к отцу.

— Ну, хватит уже, — отмахивается от старших мать. — Давайте просто посидим в тишине. Вечер такой хороший стоит, теплый...

Прозрачные мотыльки, жирные ночные моли слетаются с абрикосового дерева к костру и, не отличая света от огня, опаливают себе крылья.

— Пап, — вдруг вспоминает Матвей, — в том году к нам на грядку приплыла рыбка, а в этом году — нет. Почему?

— Какая рыбка?

— Маленькая, — говорит Матвей, — через трубы и шланги с насосной станции. Забыл?

— Теперь вспомнил.

— Не переживай! — встревает в разговор мать. — Следующим летом обязательно приплывет. Сразу, как папа приедет с вахты.

Вот только следующим летом всем было не до рыбалки. И конец света наступил раньше, чем кончился век: не вернулся с вахты отец.

Хорошие новости с началом лета закончились еще в детстве. Вот и годы спустя вышло все то же. Вечером субботы мать пригласила всех. Приехал Степан, вернулся из столицы Сергей, сразу после защиты сорвался Матвей.

— Нотариус передал дедово завещание, — сухо сказала она. — Сергею — машина, Степану — гараж, Матвею — дача.

За столом повисла неловкая тишина.

— Не понял, — первым нарушил тишину Сергей, — а зачем мне дедова машина? У меня в Москве своя есть. Да и там машина-то... Одно название!

— Да и мне гараж без машины к чему? — вторит ему Степан. — И вообще, гараж мне не нужен.

— И вообще, как так? — удивляется Сергей. — Кому-то разваливающуюся колымагу, а кому-то недвижимость? Гараж! Дача с домом!

Мать, пунцовая от стыда, вскидывает к потолку руки.

— У-у-у! — восклицает она. — Кого я воспитала! Черти рослые!

Она вскакивает со стула, торопясь, задевает абажур, и тот начинает сердито раскачиваться над столом, только бегают по стенам взбалмошные тени.

— Вот сдохну я, — зло произносит она, уже стоя на пороге кухни, — и живите в этой квартире втроем поровну!

Громко хлопает дверь.

— Ребят, да вы что? — примирительно говорит Матвей. — Нет на даче никакого дома, там недострой стоит. Давайте продадим все и разделим, раз так вышло.

И на следующий день едут братья в дедов гараж у переезда, стряхивать пыль с замка, смахивать паутину с углов, осматривать доставшееся наследство.

Машина ушла неожиданно быстро, Сергей продал ее всего через неделю. Сложнее вышло с гаражом: Степану просто некогда было с этим возиться, и Сергей взял продажу гаража на себя, попутно выставляя найденные в нем старые вещи — фотоувеличитель отца, старинный портсигар деда, кожаный ридикюль бабушки... «Одно барахло, — думал он, продавая очередную вещь, — а кому-то же нужно».

И только Матвей встрял на продаже дачи.

— Дом разбери этот, пока совсем не развалился, — говорили ему риэлторы. — Участок еще, может, и продастся, а с этим недостроем возиться никто не будет.

— Так достроить же можно, — говорил Матвей. — Стены, вон, какие крепкие.

— Либо дом, либо дома нет, — отвечали ему. — Никто не покупает дома, чтобы их достраивать. Либо сразу жить, либо отстроить свой.

Матвей ездил на дачу в свой кандидатский отпуск, выправил порядком перекошенный забор, пытался разобраться с сорняком. В детстве он едва доставал до помидорных макушек, сейчас на месте тех грядок высился сорняк с него ростом. В дом он предусмотрительно не заходил, будто боялся встретить там призраков прошлого — сломанный велосипед, что вышел из строя раньше, чем он до него дорос, так и не подаренную ему машинку с пультом управления, такой желанный и тоже не случившийся с ним робот-трансформер, и даже ящик мороженого, о котором он так мечтал в детстве... Конечно, ничего этого там не было и быть не могло. Но там могло быть что-то другое, что напомнило бы ему о несбывшемся. И это было сейчас ни к чему.

Он осматривал дачу, думая, как бы привести ему ее в надлежащий вид, чтобы та понравилась потенциальным покупателям.

— Вы же понимаете, что это — просто участок, — говорили ему риэлторы. — Коммуникаций там нет, а провести их влетит в копеечку. Сбавляйте цену.

Матвей бродил по дачному массиву, рассматривал соседние участки: кое-какие были заброшены, на других горбатились пенсионеры, добирая к столу все то, что не могли купить с пенсии, на третьих развернулась самая настоящая загородная жизнь с аккуратными беседками, местом под мангал и гамаками в тени деревьев. Но таких было мало.

Еще на этой даче висел долг за несколько лет. За тот самый полив с насосной станции. Сумма была небольшая, но погасить ее сразу не было денег. Матвей был уверен, что по договоренности с покупателем расплатится с долгами сразу после сделки. Но покупателя все не было.

Гараж продали к концу лета. Сергей позвонил вечером того же дня, поинтересоваться, как идут дела. Матвей рассказал, как есть — про отсутствие спроса, сбавленную ниже некуда цену, долги... Степан перезвонил буквально сразу.

— Мы тут с братом посовещались, — сказал он, — и решили оставить как есть — кому что досталось.

Матвей еле успел на автобус до города. До дач никогда не было отдельного маршрута: остановка была в соседнем селе, в получасе ходьбы, автобус оттуда отправлялся только дважды в день. Он смотрел на тянущиеся вдоль трассы деревца с белесыми, будто бы покрытыми инеем, листьями.

— Лох серебристый! Лох! — отчетливо звучало в его голове.

В детстве лето тянулось бесконечно, а сейчас пролетает, как вечер воскресенья. Когда-то Матвей мечтал стать геологом, строителем, пилотом. Учил для этого математику, но дальше нее не ушел — стал математиком. Он понимал, что нужно двигаться дальше — получать второе высшее, подаваться на гранты, искать стажировки... Но не знал, что делать. Так и остался при кафедре дифференциальных уравнений. «Все дуры идут на диффуры», — зло шутили у них на мехмате. Злее шутит только жизнь: кандидатам наук платят унизительно мало. То ли дело старшие братья. Степан пошел по стопам отца и работал вахтами на Севере. Получал так, что в свободное от работы время жил, ни в чем себе не отказывая. И ничем себя не обременяя. У Сергея был какой-то бизнес в Москве. Матвей же только защитился. Разница в семь лет между ним и близнецами раньше казалась вечностью, сейчас — пропастью.

— Деньги оба гребут, — равнодушным голосом сказала мать, — а все дедовым наследством недовольны.

— Ну ладно тебе, мам, — успокаивает Матвей. — Они же не со зла.

Когда не стало папы, бабушка слегла в тот же год. Она корила себя, что не настояла на том, чтобы сын остался дома. Даже собиралась сама уехать на Север, искать его там. Но не было денег. Не было вообще ничего, кроме этого съедающего заживо чувства вины и гложущего ощущения полной неизвестности. Ради внуков дед снес и этот удар, внешне даже держался молодцом. И только его рано овдовевшей снохе было слышно, как страшно он воет за закрытыми дверями своей комнаты. «Пап, — просила она свекра, — может, вызвать врача?». Но тот отвечал категорическим отказом. Все больше времени и сил он вкладывал в дачу, думал даже достроить начатый сыном дом, но не знал, с какой стороны к нему подступиться, да и не было денег.

— Знаешь, из этих двоих не пришел ни один, когда слег дедушка, — продолжила мать, — а наследства им, видите ли, мало!

— Ну ладно, мам, перестань, — успокаивает ее Матвей. — Я же приходил.

Дед пробовал заглушить боль от потери жены и сына в работах на даче. Срывался туда каждый день копать, полоть, таскать ведрами воду с речки для полива... Возвращаясь домой он постоянно натыкался на вещи жены и сына, и это делало их отсутствие для него еще невыносимее. И тогда он не придумал ничего лучше, как собрать все до последней пуговицы, что напоминало о них. И вынести из дома. Но и просто избавиться от их вещей он тоже не мог. А когда не осталось места в гараже, он стал вывозить вещи на дачу, будто пытаясь заполнить эту возникшую пустоту и там.

— Попросила их привезти из гаража фотолабораторию отца, — сказала мать, — так Сережка ее умудрился продать.

— Мам, ну он же у нас бизнесмен, — попытался улыбнуться Матвей, но получилось плохо.

Первый инсульт дедушка получил на даче. Солнце июльское палило нещадно, и он упал прямо в помидорные грядки. Пролежал бы там бог знает сколько, если бы не сноха. До второго инсульта его довело чувство вины за то, что стал теперь обузой. И после второго инсульта он уже не оправился.

— Думаешь, мне было легко? — вдруг спросила мать. — Всю жизнь прожить со свекрами...

— Ну, хватит, мама, перестань.

Сначала Валеру должны были отправить по распределению, а вместе с ним на служебную квартиру отправить и его жену. Но распределения не дали — только вахты. Он привел жену домой к родителям, и скоро они ютились в двушке-хрущевке уже вшестером. Квартиру обещали выделить как раз к рождению третьего сына. Сын родился, а квартира ушла по льготе «чернобыльцам», отложив их новоселье еще на пару лет. А через пару лет развалилась страна, и о служебной квартире можно было забыть.

— Господи, что это было за страшное время! — мама трагично всплеснула руками.

— Зато детство у меня было хорошим, — снова попытался успокоить ее Матвей.

— Ты был ребенком. И не помнишь, как было на самом деле.

Зарплату задерживали месяцами, и они всемером жили на родительскую пенсию. Отец с остервенением держался за эти вахты, но и там было все плохо. Мать с боем выбила себе должность технички и после уроков мыла полы. Дедушка выкладывался на даче так, будто от этого зависела жизнь всей семьи. И она, правда, от этого зависела: дачей кормились в буквальном смысле слова. Степка с Сережкой пробовали торговать тем, что выращивал дед, но у бабушки получалось лучше. Нацепив на грудь ветеранские медали, она шла на рынок с привезенными с дачи ведрами абрикосов, охапками укропа, душистой клубникой...

— Проклятые девяностые! — воскликнула мать.

Нечего было есть, нечего было носить, не на что было жить. Перешитые для старших к школе рубашки мужа, один велосипед на троих мальчишек, пойманная на уху рыба, повидло на сладкое... И счастливое детство Матвея.

— Это сейчас на Севере хорошо работается, — тихим голосом сказала мать, — а твой отец заработал там только цингу.

Они работали месяцами в своем геологическом поселке. А им даже забывали присылать вертолетом продукты. И приходилось добывать еду самим. В детстве папа рассказывал историю про белого лося, которого они отбили от стаи волков. Но они не спасли его, а только отбили. Чтобы сожрать самим. Вертолет с продуктами прилетел только через две недели.

— Знаешь, почему он тогда вернулся с вахты рано? — спросила мать.

— Почему?

Чтобы проводить до дома своего напарника. В гробу. Не зря семья была против его возвращения на вахту. Но настоять так и не смогли. На следующий год Валера не вернулся домой. Но не привезли и его гроб. Его просто не стало. Посреди извилистых волчьих троп, меж вечных снегов ледяной пустоши обнаружили пустой вездеход, а геолога — нет.

— Иногда представляю себе все, как раньше, — тихо говорит мать, раскачиваясь на стуле посреди кухни. — Нет интернета и мобильной связи — только письма и телеграммы. И я обнаружу в почтовом ящике весточку от Валерки. Сообщит, что потеплело у них там до минус двадцати. А еще через месяц приедет сам.

Матвей так явственно представил себе все это, что ему стало не по себе. Резкий стук в дверь, а в глазке и не понять даже кто — так отец зарос бородой, и в ответ он пошутит про почтальона Печкина, что принес заметку про трех своих мальчиков, и радостно вскрикнет мать, и кинется его обнимать. Он с порога начнет доставать из рюкзака нехитрые северные дары: баночку перетертой с сахаром брусники, мешочек кедровых орешков, рукоятки из оленьих рогов, что пилил там долгими зимними вечерами... Потом закроется надолго в ванной, а выйдет оттуда уже без бороды, будто сбросит за раз несколько лет. Будто ему до сих пор тридцать пять.

— Вот вернется отец, — говорит мать, и ее голос сходит на нервный смех, — и надерет вам всем задницы.

Той ночью Матвею не спалось. Он долго ворочался, пытаясь заснуть. Но заснуть не получалось. Зачем-то заглянул под кровать, где у дальней стенки стояли какие-то банки, посветил фонариком. Луч света выхватил надпись «Кабачки, варенье, 1994» на одной из них. «Не всё увез на дачу дед», — с грустью подумалось ему.

Он вышел из дома, тихо затворив дверь, чтобы не разбудить мать. Ему вспомнилось вдруг, как она делилась с ним своими планами выйти на пенсию и уехать жить на дачу, выращивать там цветы, ходить на рыбалку, приютить собаку... Был бы там дом. И сейчас ему захотелось взглянуть на него. Он доехал до переезда на ночном троллейбусе, а дальше шел пешком вдоль обочины. Двадцать минут на машине обернулись в два с лишним часа быстрым шагом. Мимо проезжали редкие дальнобойщики, а кроме них он не встретил никого. Погруженный в свои мысли, он не заметил, как добрел до дачи, только сильно гудели ноги.

Матвей смотрел на кирпичные стены с зияющими оконными проемами, вспоминал тот вечер августа, когда они вместе жгли на даче костер и смотрели в мерцающее звездами небо. Он вспомнил, как отец говорил ему учить математику, учить математику, учить математику... От нахлынувших воспоминаний у него перехватило дыхание, будто перестало хватать воздуха, и он поспешил выйти к реке.

Зачинался рассвет, в камышах переговаривались рыбаки, значит, не было клева. Шумела насосная станция, готовясь дать полив. Матвей смотрел на тихо бегущие воды. Когда-то река казалась ему зеленым морем, сейчас — мелеющей протокой. Видно, в детстве и правда все видится не так, как есть на самом деле.

— Пап, — сказал он вслух, стоя на берегу, — ну, вот учил я математику, а дальше что?

Ответа не было. Матвей думал о своих планах после защиты: найти работу с нормальной зарплатой, может, постажироваться... Но застопорилась продажа дачи, но беспокойна была мать, и он не мог оставить все так.

Он вернулся к участку и впервые со смерти деда перешагнул порог недостроенного дома. Комнат предполагалось две, в одной жили бы родители, в другой — мальчишки. И пристройка террасы для летней кухни. Теперь там громоздились серые осиные гнезда, и Матвей даже не стал туда соваться. Он заглянул в комнаты, что стали теперь складом забытых вещей: комод с растрескавшимися ящиками, вздувшаяся от влаги полированная болгарская стенка, ржавые пружины, что торчали из сгнившего дивана... Всё, что когда-то таким трудом наживали и доставали, теперь было никому не нужно. Дед вывозил сюда все, что напоминало ему о жене и сыне, будто это могло облегчить ту тяжесть потери, что осталось у него после их смерти.

— Вынесу, вынесу всё отсюда, всё это уберу, сожгу, — зло шептал Матвей, разгребая горы хлама. — Накоплю, дострою, большой уже, разберусь сам, хватит, вырос!

Пахло пылью, мышами, птичьим пометом. Он занозил руку, когда пытался отодрать дверцу комода. За ней лежали плесневелые одеяла. За другой дверцей лежал фанерный ящик, по сургучу на крышке он узнал в нем посылку, что приходили обычно от папы. Матвей вытащил ящик поближе к свету, тот был тяжел. Внутри оказалась геологическая коллекция отца: пестрый гранит, слоистая слюда, «мышиное золото» — марказит, оттиск папоротникового листа на сером камне... Даже рукоятки из оленьих рогов лежали в этом ящике.

«Оставлю, — судорожно думал Матвей. — Это память. Должно же остаться хоть что-то».

Ему вспомнилась вдруг маленькая рыбка, которую когда-то давно он поймал прямо на даче. Жизнь похожа на ту помидорную грядку из детства. Думаешь, что плывешь к морю, а на деле тебя несет по трубам и шлангам против собственной воли, пока не вынесет на берег. А когда начинает казаться, что вот-вот задохнешься, случается чудо, и ты снова оказываешься в реке, бьешь плавниками, взметывая застоявшийся ил, и продолжаешь свой долгий путь к бесконечному, теплому, как август, морю.